Журнал «Если» - «Если» 2010 № 08 Страница 8

— Не трепещи! — прорычал бас. — Пива желаешь ли?

— Пива? То есть как?

Адам за то время, что состоял в привидениях, ни аппетита, ни жажды не испытывал, что его немного огорчало — при жизни он был любителем хорошего застолья, и часы, проведенные в хорошей компании, считал самыми полноценными. Ему сильно недоставало ритуала — с усаживанием, расправлением салфетки, поклонами кельнера или полового, шутками сотрапезников, сосредоточенным выбором блюд и вин, тостами и кулинарными комментариями.

— А вот! — и перед Адамом предстал бородатый призрак в коричневой рясе, с непокрытой головой и бочонком на плече.

— И что, оно… льется?.. — растерянно спросил Адам.

— И как еще льется, чадо! Имя свое почтенное соблаговоли изречь.

— Адам Боннар, к вашим услугам.

— А я, чадо, брат Альбрехт, бенедиктинского ордена недостойная овца. Подноси уста!

— Как это — уста?

— Кознями сатанинскими я пивом-то снабжен, а кружки мне не дали. Вот — брожу, чая обрести собрата, кой подержал бы для меня бочонок, а я для него подержу. В одиночку пить не то чтобы несподручно, а вовсе даже невозможно.

Призрачное пиво оказалось неплохим, и Адам подивился тому, что у призраков сохраняются вкусовые ощущения. Вот только пить, приспосабливаясь к дыре в бочонке, оказалось неудобно.

— Соседи, стало быть, — сказал брат Альбрехт. — Сие славно и пользительно. Будет с кем словцом перемолвиться. Тебя, чадо, как угораздило?

Адам рассказал историю с бриллиантами.

— Ну и дурак ты, чадо, — заметил брат Альбрехт. — Заманить себя позволил — вот и слоняйся теперь до скончания века, пока умом не тронешься, как наш гусар. Хотя он, может, в безумии преставился, того знать не могу, ибо на вопросы не отвечает, а чуть что — за саблю хватается.

— Тут и гусар есть?

— А также гусарова кобыла! Я полагаю, он лет с сотню как переселиться изволил. И с кобылой вместе. Ты, чадо, знай — я в скорбной юдоли четыреста лет обретаюсь, я тут старший. Был еще рыцарь Тагенбург, да пропал, а веселый был рыцарь! Сядет, бывало, под окошком и поет, и поет! Заслушаешься! Сдается, извели рыцаря. Не всем пение нравится, а сосудам сатанинским так и вовсе оно противно.

— Кому?

— Бабам! Ибо всякая баба есть сосуд скверны и вместилище соблазна, — брат Альбрехт вздохнул. — Есть у нас и свое вместилище, у реки является. Я туда не хожу, дабы не оскверниться. Тагенбург от старости позабыл, у которого окна свои серенады распевать, то там, то сям садился. А голос-то людишкам слышен…

— Как это слышен? — удивился Адам. — Я в своем доме нарочно кричал: сам себя слышу, а маляры меня — нет.

— А это, чадо, нашего закона исполнение. Не понять, кара или награда, а только чего в смертный час сильнее всего желал — то и получаешь. Только радости от того мало. Тагенбург вот желал для красавицы такое спеть, чтобы услышала и снизошла… то есть на ложе грешной страсти снизошла. Ну вот, ему голос дан. Я, когда меня обломками башни завалило, в бред впал, пить просил, но не воды, а пива. Вот оно, пиво. А ты, чадо, чего желал?

— Я бриллианты найти желал, — признался Адам. — Думал, у них бриллианты при себе…

— Ох ты, святой Гервасий и все присные его! Искать тебе, чадо, теперь те камушки до второго пришествия, — сделал вывод отец Альбрехт. — Вот отчего ты остался, а не вознесся. Я для пива сдуру остался, ты — для камушков. Тот сосуд скверны, что у реки шатается, тоже чего-то, видать, горячо возжелал. Оттого-то ты, полагаю, и не мог выйти за пределы забора — тебе казалось, будто камушки где-то там, в доме.

— Так вот, вышел же!

— По лунной дорожке?

— Да!

— Это тебе удача выпала. По лунной дорожке далеко зайти можно. Главное — метку оставить. У тебя, чадо, талеры или фердинги при себе есть?

Адам покопался в карманах, сильно сомневаясь в успехе — если револьвер не перешел в призрачное состояние, то и деньги, видно, тоже. Но несколько монеток, завалившихся за подкладку, все же отыскались — наверное, сила, создавшая призрачную плоть, их просто не заметила.

— Клади сюда, в крапиву, — велел отец Альбрехт. — Теперь ты и без лунной дорожки дойдешь до сего места. Ибо тут твое имущество — имеешь право! Но учти — выходить за ворота можешь только ночью. Шастать по своему обиталищу — когда угодно, а за пределы — от восхода до заката.

— Это как? — удивился Адам.

— От лунного восхода до лунного заката, бестолковое чадо!

Посидели на лавочке у ворот, выпили еще пива, потолковали о сосудах скверны и с рассветом разошлись.

Иметь приятеля для призрака — сперва праздник, потом — дело привычное, наконец — тяжкий крест. Отец Альбрехт рассказал все монастырские истории и повторил их раз двести, Адам рассказал все подвиги частного сыскного бюро и повторил их раз триста, после чего оба как-то одновременно устали от дружеского общества, и даже бездонный бочонок с пивом был бессилен помочь. А время шло, события мельтешили, опять людишки стреляли, пушки грохотали, дома рушились, особняк неоднократно поменял жильцов, над подвалами, оставшимися от бенедиктинского монастыря, возвели дивное здание в двадцать этажей, на которое и смотреть было страшно.

Разумеется, за это время Адам не нашел и следа пропавших бриллиантов, хотя раскрыл несколько преступлений поблизости от особняка просто так, из любви к искусству, чем очень порадовал отца Альбрехта. Жаль, что донести имя главного злоумышленника до людей не удалось.

В один прекрасный день Адам сидел в особняке, который теперь, как в конце позапрошлого века, опять занимала одна семья, и смотрел телевизор. Сам он включать эту штуковину не мог, вся надежда была на хозяйку, красивую женщину, целыми днями смотревшую бесконечные истории про других красивых женщин. Отец Альбрехт, который мог приходить в особняк, от телевизора наотрез отказался. Он сказал, что в земной жизни вместилища соблазна многим ему напакостили, и вовсе незачем смущать собственный покой, глядя, как они предаются разврату.

Вошел супруг дамы, к которому Адам чуточку ревновал.

— Ну, все о'кей, можно собираться, — сказал он. — Послезавтра вылетаем — и целых две недели я твой!

— На Сардинию? — спросила женщина.

— Как ты просила — на Сардинию! Просто лежать на берегу и балдеть! А что?

— Но ведь это не какая-нибудь рыбацкая деревня? Там есть хоть пара ресторанчиков?

— Наверное. В отеле точно что-то есть. Но мой тебе совет — все ценное оставить дома. Давай-ка собирай свои блестяшки, я их запру в сейф.

Адам, хотя и охотился за бриллиантами, не очень в них разбирался. Из любопытства он проследил, как супруги собирают бархатные коробочки с украшениями в железную коробку и как прячут ее в замечательный сейф, отыскать который совсем непросто — он вмурован в перекрытие между этажами, и дверца открывается в ванную. Перед тем как на две недели проститься с побрякушками, хозяйка поочередно доставала их и вспоминала, когда и за что они были подарены.

— Теперь главное — не забыть включить сигнализацию, — сказала она.

— Этим пусть Столешников занимается. Я его попросил — он эти две недели у нас поживет. Будет по вечерам включать свет и музыку.

— Это ты хорошо придумал.

Столешников был подчиненным хозяина, подчиненным-неудачником: все попытки сделать из него по старой дружбе делового человека были обречены на крах скорый и беспощадный. В конце концов, он стал чем-то вроде доверенного лица и исполнителя мелких несложных поручений, это его устраивало, да и хозяина тоже — кто-то же должен организовать ремонт холодильника и доставку дров для камина.

Этот человек Адаму нравился — он был тихий, кроткий, деликатный, старался лишний раз о себе не напоминать. И он был благодарен за все, как будто не получал награду за труд, а просил милостыню. Еще Столешников любил интересные книжки, и Адам заранее радовался тому, что будет через плечо читать всякие заковыристые истории про английских, французских и американских сыщиков. Это было лучше всякого телевизора.

Хозяева уехали, четыре дня Адам со Столешниковым жили в особняке душа в душу. На пятый — стряслась беда.

Адам вышел прогуляться и выпить пива с братом Альбрехтом. К тому времени он уже имел четыре маршрута за пределами двора, помеченных монетками. Один удалось проложить прямо к многоэтажному дому, под которым лежали почти истлевшие косточки брата Альбрехта. Больше монеток не было.

— Ходил к мосту, гусара встретил, — рассказывал брат Альбрехт. — Чем дальше, тем хуже. Уже и саблей машет, когда скачет на кобыле по мосту. Раньше просто в полнолуние садился верхом, носился по городу, выезжал на мост галопом и посреди реки рушился в воду. Теперь же — с саблей. Людишек пугает до полусмерти.

— Отчего его видят? — спросил Адам.

— Я ж тебе, чадо, толкую — видать, перед дурацкой своей кончиной возжелал, чтобы все видели, как он несется по наплавному мосту и в пучине гибнет. Вот оно и сбылось. И мост уж не тот, он лет сто как каменный, а наш дурак никак не угомонится… вот кара так уж кара… чадо! Слышишь? У тебя там что-то делается неладное!