Роман Белоусов - ТАЙНА ИППОКРЕНЫ Страница 8

Наемные граб-стритовские поденщики на потребу невзыскательного читателя создавали бездумное, развлекательное чтиво, заполняя книжный рынок поделками типа «Шестипенсовые остроты», «Забавные истории», «Универсальный весельчак», «Набитый дурак» и т. п. Джонатан Свифт называл это «хламом с Граб-стрит», опасаясь, как бы ненароком не приписали ему участия в «мелочной торговле умом» на этом рынке литературного мусора.

Одна из популярных таких книжонок называлась «Виттингтон и его кошка». В ней говорилось о том, как простой парень из деревни пришел в Лондон, наслушавшись басен, будто в столице мостовые вымощены золотом. Когда действительность развеяла иллюзии Дика Виттингтона и «сказочный город» предстал в своей реальности, он решил бежать из него. В этот момент Дик услышал звон колоколов, и ему почудилось, что он слышит их призыв: «Вернись, Виттингтон, трижды лорд-мэр Лондона!» Легенда гласит, что Дик внял призыву и остался. Вскоре он разбогател, продав своего кота за баснословную сумму какому-то восточному князьку, который никак не мог справиться с полчищами мышей в своих владениях. А еще через некоторое время, в начале XV века, сбылось пророчество — Дика в первый раз избрали лорд-мэром Лондона. И многие годы на том месте, где он якобы услышал призыв остаться, лежал камень, словно немой свидетель подлинности легенды.

Подобные и другие пустопорожние писания в подавляющем большинстве были далеки от злобы дня, более того, сознательно избегали остроты и предназначались исключительно для дешевого увеселения. Современность выглядела в них безликой и оскопленной. Иронизируя по этому поводу, Джонатан Свифт писал, что с помощью своей продукции писаки с Граб-стрит «одержали в последние годы такую блестящую победу над временем, обрезали ему крылья, остригли ногти, выпилили зубы, перевернули его песочные часы, притупили косу, выдернули из сапог гвозди».

Бездарных словоскребов и бумагомарак с Граб-стрит, литературных клеветников, авторов заранее оплаченных пасквилей высмеивали и критиковали и Александр Поп, посвятивший этому свою поэму «Дунсиада», и Джонатан Свифт, и Генри Фильдинг в «Опере Граб-стрит», и Уильям Теккерей.

В журнале «Граб-стрит джорнэл», выходившем с 1730 по 1737 год, в «Оде Граб-стрит» с насмешкой говорилось о том, что эта улица, «известная во все времена», является «почтенным местожительством прозы и местопребыванием рифм». Автор сатирической оды прямо указывал, что здесь «поэты творят не ради славы, а из-за денег». Обитавших здесь нищих стихотворцев и журналистов, по свидетельству современников, отличала одна характерная особенность — невероятная склонность к брани. Виски для них, по словам Г. Фильдинга, служили Иппокреной — источником вдохновения. Впрочем, оправдывая свое пристрастие к алкоголю, они утверждали, что проще и безопаснее пить вино, чем пользоваться водой, которая поступала прямо из Темзы по водопроводу, построенному в 1695 году и снабжавшему лишь центр и западную часть города.

У Граб-стрит были свои легенды, свои кумиры и свои тайны. Так, в начале XVII века тут венчался будущий лорд-протектор, а попросту говоря диктатор, Оливер Кромвель, в конце столетия здесь обитал великий автор «Потерянного рая» слепой Джон Мильтон (теперь улица носит его имя), а несколько десятков лет спустя в этом районе орудовал тоже «великий» Джонатан Уайлд, о котором речь пойдет ниже. Жил здесь и знаменитый Самуэл Джонсон — писатель, критик и лексикограф, который в своем известном толковом словаре дал такое определение этому месту: «Улица рядом с Мурфилдс сплошь заселена сочинителями небольших историй и скороспелых стишков. Поэтому термин Граб-стрит используют по отношению к недолговечной продукции наемных писак».

Однако, несмотря на то что граб-стритовская продукция занимала как бы «нижние этажи» английской литертуры того времени здесь, как отметил академик М. П. Алексеев, вырабатывался тип писателя-профессионала, от которого требовалось уметь писать все: и проповеди, и фарсы. Одного из них изобразил живописец эпохи Уильям Хогарт на своей картине «Нищий поэт». В убогом жилище под самой крышей ютится с семьей бедствующий стихотворец. В комнате беспорядок и разорение: на полу листы исписанной бумаги, вырванные страницы «Граб-стрит джорнэл», в пыли на досках камзол хозяина. У камина сушится детское бельишко, за занавеской на кровати заливается криком младенец. А у двери разыгрывается шумная сцена: бойкая молочница угрожающе предъявляет счет внушительной хозяйке, занятой починкой штанов мужа.

В такой обстановке не многое насочиняешь. И бедняга поэт с досадой почесывает затылок под париком. Он примостился за небольшим столиком у окна. Это его рабочее место — бумага, свеча, за спиной на стене полочка с двумя томиками (домашняя библиотека!). Ему заказаны стихи о богатстве. Какая ирония! Нищий, воспевающий роскошь. Нет, как бы говорит его взгляд, истинная мудрость не в презрении к земным благам, увы, ему недоступным.

И так, в бедности, влача убогое «чердачное существование», жили многие обитатели Граб-стрит. Нищета, презрение и гонения — таков был удел английского писателя. Рисуя его облик, Бен Джонсон писал о своем собрате — драматурге XVII века Томасе Деккере, причисляя его к числу бедствующих поэтов, «голодных бедняков, на которых всегда грязное белье и которые ничем не могут похвастаться, кроме худого лица, выглядывавшего из рваной одежды — живого воплощения нищеты». Бывало, им не на что было купить даже бумагу и чернила, чтобы записать свои вирши. Приходилось клянчить в лавчонках, как это делал, к слову, бесприютный Ричард Севедж, окончивший свои дни в тюрьме, где его похоронил на свои деньги жалостливый надзиратель. Подгоняемые неизбывной нуждой, граб-стритовские братья работали не выпуская пера, и все же призрак долговой тюрьмы постоянно витал над ними. Не миновал тюрьмы, к примеру, ни Томас Деккер, ни его современник Роберт Грин, оставивший описания портретов виртуозов мошеннического промысла, «королей» лондонского дна. Не миновали ее и современники Дефо, не говоря о нем самом, — Самуэл Джонсон, Джон Мур, Драйден Лич, а позже Тобайас Смоллет и многие другие. В разные годы среди заключенных за неуплату долгов в лондонских тюрьмах постоянно пребывали сочинители, несчастные виршеплеты и борзописцы. Так, в 1728 году из шестисот (по другим данным — несколько тысяч) содержащихся в лондонских тюрьмах под стражей должников немалую часть составляли авторы и издатели с Граб-стрит.

Вблизи этой улицы начал и закончил свои дни и Даниель Дефо. И это символично, считают некоторые современные английские литературоведы.

Родился Дефо на Фор-стрит, у северо-восточной границы Сити, в районе Смитфилд, где когда-то сжигали еретиков. Отсюда мальчишкой менее чем за пять минут добирался он по улочкам-морщинам, избороздившим чело порочного города, до Мурфилдса. Лондон был тогда не так уж велик, хотя в нем проживало шестьсот тысяч, и даже ребенок мог без особого труда пешком пересечь его. Мимо церкви Св. Варфоломея, скотопригонного рынка, по Ньюгейт-стрит, мимо знаменитой тюрьмы, пересекая Олдергейт-стрит, Даниель оказывался на Ламбет-роуд у Бедлама — дома для умалишенных, вначале находившегося в бывшем Вифлеемском монастыре, приспособленном после изгнания монахов из страны и конфискации их имущества в 1547 году под сумасшедший дом, а позже, в 1675 году, переведенного в новое здание в районе Мурфилдса. Посещение Бедлама, расположенного в приходе Сент-Джайлса, в ту пору рассматривалось как развлечение, одинаково доступное и взрослым, и детям. Даже знатные дамы не стеснялись здесь появляться в дни, когда Бедлам был открыт для обозрения, и с откровенным любопытством разглядывали несчастных в специальные «окна для гостей».

Забредал маленький Даниель и во двор тюрьмы Брайдуелл, где в подземных погребах бывшего старинного замка содержали политических и религиозных преступников. А наверху, во дворе, окруженном деревянным забором высотой в 22 фута, публично пороли малолетних воришек. Крики их разносились окрест, оставляя зрителей абсолютно равнодушными к судьбе бедных созданий. Экзекуция продолжалась до тех пор, пока судья, восседавший тут же за столом, держал молоток в воздухе. Чтобы заработать на первых порах несколько ударов плетью, достаточно было стащить какую-нибудь мелочь вроде оловянной ложки. И, выраставшие в нищете, многие начинали свою жизнь с преступления. Их толкало на это, как писал Дефо, отсутствие разумного воспитания. Он предлагал усовершенствовать школы и приюты для малолетних, дабы уберечь от губительного влияния несчастных детей, из которых многие что ни год попадают в руки палача.

Между тем дети продолжали расти, познавая все тяготы бытия, и призывы Дефо оставались гласом вопиющего в пустыне. Жизнь ребенка, родившегося в трущобах, ценилась меньше наперстка. И нередко новорожденных оставляли умирать прямо на улице или душили и бросали в мусорные кучи и сточные канавы. Те из них, кто случайно выживал, становились ненужным бременем в приютах на попечении «нянек», которые калечили их, стараясь как можно скорее извлечь пользу, для чего заставляли просить милостыню. Если ребенок был слишком слаб и становился в тягость, от него быстро отделывались — «вливали ложку джина в горло, и он тотчас задыхался». Варварский этот способ был настолько распространенным явлением, что его не преминул изобразить Хогарт на своей гравюре «Переулок Джина».