Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения Страница 8

Вот об этом аде, где в одно прекрасное утро просыпается заснувший в раю поэт, почти все стихи его двух первых книг и добрая половина третьей.

И когда протянет руку друг,И когда глаза любви сверкнут,Все равно, не разорвется кругСатанинских пут.

Да, спасти Смоленского могло только чудо. Впрочем, до спасенья еще далеко.

Но что случилось? Как попал он в ад?

Не знаю. Очевидно, благодаря роковому стечению обстоятельств, ибо если сказать, что из-за неверья, — значит не сказать ничего: всякий грех, в большей или меньшей степени, отрицание Бога. К тому же неверье Смоленского, в своей первоначальной форме, меньше всего напоминает «воинствующее безбожье»! Это скорее, хотя и не то, что называют «скепсис».

Здесь Бога нет. Он где-то там,Он где-то — иль нигде — над нами.

Впрочем, какая-то неприятная нотка в этом все же есть. В другом стихотворении, говоря о грядущем безбожье, Смоленский его как будто даже осуждает:

Будут жить в тесноте — тесной станет земля, как тюрьма, —Будут знать, что ни Бога, ни ада, ни вечности нет.

Но в одно прекрасное утро, нежданно, как всегда в этих делах, «что-то» случается и происходит метаморфоза:

Ты встанешь в некий час от сна,Завеса разорвется дыма,И станет тайна жизни зримаИ отвратительно ясна,И в правду претворится ложь.И ты не сможешь… — Ты умрешь.

Ложь, что Бога нет, становится для Смоленского самоочевидной истиной. Теперь он знает, что Его нет.

Какое там бессмертие — пустаНад миром ледяная высота.

И в то же мгновенье «дымовая завеса», призрачный мир, где живет поэт, рассеивается и тайна жизни предстает перед его взором во всей своей отвратительной наготе!.. Она в самом деле отвратительна, ибо, по слову Достоевского, если Бога нет, жизнь — дьяволов водевиль. Но всего отвратительнее — это что Смоленский отныне обречен на роль живого мертвеца.

Но будет долго тень твоя,Дрожа в изнеможденном теле,Не зная сна, не видя цели,Бродить меж камней бытия!

И будет повторять слова,Скучать, и лгать, и улыбаться —Как все — и будет всем казаться,Что мертвая душа — жива.

Но во всей своей безнадежности ад Смоленскому открывается в любви.

Расцветает любовь над болезнью и над нищетой,Над бессильем и ложью, над сном, над усталыми днями,Расцветает над жизнью, прекрасной и темной мечтой,Обвиваясь вкруг сердца, впивается в сердце корнями!

Над твоею душой, над дыханием трудным твоим,Над пустыми словами, над лирою, глухо звенящей,Расцветает, цветением белым и легким, как дым,Разгораясь над сердцем, над миром сияньем дрожащим.

Прорастающий стебель пронзает насквозь бытие.О, смертельное счастье, о, бедное сердце твое!

Но эта вездесущая, смиренная и милостивая любовь в ад не проникает. Там ее нет. Там

Каждая надежда ложная,Каждая любовь не та.

И Смоленский это хорошо знает.

Никого не любить, ни себя, ни других — никого.Ничего не хотеть — даже смерти, не ждать — даже чуда,Вот отчаянье стало спокойное, как торжество,Стало сердце, как камень, и камни, и камни повсюду.

Стало сердце, как камень, а ты говоришь о любви,Стало сердце, как камень, а ты говоришь о надежде,Те же звезды сияют и лгут и сияют, как прежде,Только сердце как камень, а было в слезах и в крови.

Невозможность любить — ад Смоленского.

О любви… — Молчи, душа, молчи,Привыкай к немой и темной доле,Привыкай и сердце приучиК ночи, одиночеству и боли.

Не надейся — непроглядна тьма,Неподвижна, а за ней другая…

И вот стихотворенье, может быть, самое страшное, какое мне когда-либо приходилось читать:

Есть тишина, ей нет названья,Ей нет начала, нет конца,И мертвое ее дыханьеЖивые леденит сердца.

Есть тишина — невыносимоПрикосновенье пустоты —Она, неслышно и незримо,Ползет со страшной высоты,

Небесные колебля своды,Клубясь меж звезд и облаков,В широкие вползает входыИ в щели узкие домов.

Тогда, как в ледяных могилах,Тогда, как в непробудном сне,Крик человеческий не в силахВозникнуть в мертвой тишине.

Беззвучно шевеля губами,Нем человек. И на негоСмерть смотрит тусклыми зрачками.Не видящими ничего.

Неожиданно и ужасно то, что смерть, наполняющая пустотой весь мир, идет из глубины небес, как бы из недр самого Божества. Но, очевидно, на небесах происходят вещи еще более невероятные и страшные, чем на земле. Так, в стихотворении «Гибель» Смоленский, вспоминая приснившийся ему небесный бой, в котором погибает Люцифер[74], рассказывает:

И на предельной высоте,У опустевшего престола,В сиянии и красотеМерцающего ореола,

Увидел я его, и мглаВставала за его плечами,И по щеке его теклаСлеза, и дикими очами

Смотрел он с высоты высотНа рай, потерянный навеки,И медленно смыкались веки,И горько улыбался рот.

Что здесь случилось — мы не знаем, даже не догадываемся. Но чувствуется, что нечто роковое, ужасное, безумное и совершенно непохожее на то забавное приключение, ангельскую шалость, о какой нам рассказывают на уроках Закона Божьего. Особенно почему-то поражает: «У опустевшего престола», и на минуту кажется, что между сползающей с небес пустотой и этим опустевшим престолом — прямая связь.

Судя по некоторым стихотворениям Смоленского, для него настоящая, неискаженная действительность, подлинное бытие — там. Здесь же только его перевернутое, как в зеркале, обратно — подобное отражение, полуложь-полуправда, где есть все — и ничего.

Но в мире тишины и сна.Где ты так глубоко дышала,Быть может, только ты однаСредь призраков существовала, —

обращается он к музе — существу иного мира. Но еще более подчеркнута призрачность здешнего в стихотворении о душе:

Как в водах темного колодца,Во мне душа отражена,Легчайшими крылами бьетсяО гладь зеркальную она.

Сквозь толщу бледного эфираДоходят, слышные едва,Несуществующего мираНеясные, как сон, слова.

Нет ничего, ни зла, ни блага.Ни мудрости, ни правды нет, —Зеркальная темнеет влага,Мерцает отраженный свет.

Но если это действительно так, или так хотя бы отчасти, т. е. если здешний мир обратно — подобен тому — то многое меняется. Что казалось нам до сих пор богоотступничеством, может быть, на самом деле богооставленность. Не человек забывает, отступает от Бога, а Бог от человека.

Когда-то на эту тему немало писали и в прозе, и в стихах. Писали и Гиппиус и Сологуб[75], не говоря уже о поэтах менее славных. Есть об этом и у Розанова[76] в «Опавших листьях»[77]. Я сейчас не помню точно, как у него сказано, но смысл приблизительно тот: «Я звал любовь, любовь, любовь, а ко мне шла смерть, смерть, смерть». Интересно, что сейчас буквально то же мог бы о себе сказать Смоленский.

Отношение к вопросу было, конечно, разное. Так, Гиппиус видела в богооставленности некое испытание:

Он испытует — отдалением.Я принимаю испытание.Я принимаю со смирениемЕго любовь — Его молчание[78].

Сологуб проще и безнадежнее:

Что мы служим молебныИ пред Господом ладан кадим!Все равно непотребны,Позабытые Богом своим.

В миротканой порфире,Осененный покровами сил,Позабыл Он о миреИ от творческих дел опочил[79].

Но, может быть, всех проще, смиреннее Смоленский: ни мистики, ни рассуждений — только вздох: