Борис Дубин - Очерки по социологии культуры Страница 9

Подчеркнем: все это могло быть допущено лишь в определенных рамках. В самом общем виде они задавались склеротизацией унаследованной системы централизованного распределения и контроля сверху и растущей статусной сегрегацией неоконсервативных слоев общества снизу. Разрастание «вторых», «теневых», «черных» и тому подобных структур перераспределения ресурсов, влияния и власти блокировало возможности открытой социальной мобильности и, ограничивая все более показушные функции властного центра, вместе с тем не подрывало его роли, а даже создавало дополнительные источники стабильности, продлевало эту полужизнь. В таких условиях образцы культуры (достаточно отмеченные как «высокие», «особые», «праздничные»…) компенсировали социальную стагнацию доступом к ценимым культурным позициям. Обобщенные посредники при этом все больше теряли свою значимость и эффективность (например, деньги), тогда как возрастала символическая нагрузка обмена натуральными благами. Книга – как самое дешевое и всеобщее благо – вошла в круг советского дефицита позже других. Но за десять лет – с 1975-го по 1985-й – бурно обросла разветвленной системой сложно-опосредованного распределения.

Важно, что значимость книги при этом фактически дошла до самых «низов» более или менее дееспособного населения. Ценность ее усвоена, можно сказать, всеми, и в этом смысле общая дефицитаризация книжного потребления – знак конца культурной революции, последний ее этап. Общество так или иначе к печатной культуре приобщено. Нет книг дома сегодня примерно у 32 % взрослого населения. Однако большие (свыше 500 книг) библиотеки есть лишь у 8 %. Причем подавляющее большинство домашних библиотек сформировано именно в годы книжного дефицита: лишь 18 % опрошенных горожан собирают книги более пятнадцати лет, начав это делать в додефицитную эпоху. А это значит, что по своему составу домашние библиотеки новоприобщенных кругов достаточно однотипны: в них входят книги отобранные, ценимые, специально отмеченные сверхавторитетностью. Иначе говоря, культурный процесс развивается как накопление уже созданного, усвоение нормативного набора.

Ядро этих библиотек составляют книги, приобретенные особым образом – на талон за сданную макулатуру[10]; так приобретено в 1989 г. 18 % реально интересных для читателя книг. Еще столько же – оставлены по знакомству (стало быть, пользуются сверхспросом), 12 % – получены в подарок, каждая девятая – куплена с рук с переплатой. И лишь 17 % обращающейся среди читателей литературы приобретены в государственных магазинах по обозначенной цене. Это, как правило, русская и советская классика, близкая к школьной программе, но в подарочных изданиях. Особым же путем получают литературу жанровую, формульную (детектив, приключения, фантастику) и книги для дома и семьи. В целом все эти книги можно назвать пособиями по обретению навыков цивилизации (включая умение обращаться с символами – науки, религии, искусства), причем наиболее признанные среди них относятся к ключевым моментам самого созидания современной западной цивилизации – середине XIX в. и рубежу XIX – XX вв. Второй слой активно собираемой литературы – мифологизированная «русская история» от разработок Пикуля до эпопей Маркова, Иванова и Проскурина. Их труды можно назвать победой социалистического реализма, которому в официальной идеологической сфере соответствуют укоренившиеся в эти годы мифологемы «новой исторической общности», «общенародного государства» и т. п. (как и «самого читающего народа в мире»)[11].

Новое – и вновь частичное – возвращение прав инициативным группам немедленно повлекло за собой массовизацию спроса на журналы как печатные органы группового самоопределения и межгрупповой коммуникации. Именно этот уровень – источник и проводник общественной динамики – и был наиболее крепко заблокирован в годы стагнации. Характерно, что на исходе этого периода рост тиражей наблюдался фактически лишь у трех типов изданий, которые по своим функциям были связаны прежде всего с тиражированием типового набора культурных образцов, популяризацией и приобщением к наследию новых возрастных слоев: речь идет о массовых «тонких» журналах типа «Работницы», «Крестьянки», «Здоровья» и т. п. (тиражи первой выросли за 1981–1987 гг. на треть, а второй – на две трети), молодежных изданиях типа «Ровесника» (рост на 15 %) или «Смены» (на треть) и научно-популярной периодике – например, «Семье и школе» (на 26 %), «За рулем» (на 38 %) и так далее.

Напротив, ведомственные издания (особенно касающиеся науки и культуры), академические журналы (прежде всего по общественным и гуманитарным дисциплинам) и литературно-художественная периодика «программного» типа переживали в эти годы – за единичными исключениями, скажем, «Нового мира» или «Вестника древней истории» – жесточайший упадок. Такая же ситуация была в большинстве своем (за исключением изданий на национальных языках в Грузии, Армении, отчасти Латвии, Киргизии) характерна и для союзных республик.

Снятие цензурной «колючки» изменило сами журналы, особенно – литературно-художественные (центральные и республиканские, ряд областных), молодежные, ряд академических. В целом начал снижаться темп роста тиражей массовой прессы (а у ряда журналов – скажем, «Наука и жизнь» или «Техника – молодежи» – тираж стал даже падать). Стали быстро терять подписчиков партийно-пропагандистские издания, не поддерживаемые жестким силовым давлением. Лидером одновременного роста тиража стала «Дружба народов», за год увеличившая аудиторию в шесть раз (а подписку в Москве и Ленинграде – в семнадцать), а абсолютным лидером тиража среди «толстых» журналов – «Новый мир», получивший в 1989 г. тираж в 1 млн. 600 тыс. экземпляров, а в следующем году добавивший к этому еще миллион с лишком.

Однако этот процесс не продолжался и трех лет. Уже в 1989 г., когда подписка длилась фактически весь год без всяких ограничений, стали падать тиражи ряда популярных изданий («Дружба народов», «Октябрь», «Нева» и др.), почувствовалось снижение общественного напора, передаваемого прессой, снизилась положительная оценка читателями таких журналов, как «Дружба народов», «Юность» и ряд других. В 1990-м же этот спад, усугубленный резким ведомственным подорожанием периодики, стал очевидным и охватил уже просто все издания, хотя и в разной мере. В принципе процесс этот был предвидим, но связан не столько с публикой, сколько с состоянием и динамикой инициативных, культуротворческих групп («элит»), во-первых, и с продолжающей еще во многом сохраняться базовой структурой издательского дела, его материальной основой, привычными приоритетами, во-вторых.

Прежде всего и повальная републикация в журналах созданного много раньше, и единовременный спрос на эти новинки широкой читающей публики воспроизводили фактически прежние особенности и издательской системы (тиражирование готового), и читательского поведения (массовая мобилизация). Зачатки новых форм жизни по-прежнему уходят корнями в прежний уклад, несут на себе его следы. Принципиальная структура производимой тем самым книжной культуры сохранялась, в том числе в главном своем звене: скудости репертуара изданий и наращивании их тиражей. Сравним данные 1985 и 1989 гг. Количество изданных книг и брошюр упало на 9 %, газет выросло на 1 %, журналов – на 5 %, но тираж увеличился соответственно на 5, 21 и 47 % (!).

Разумеется, приобщение к запрещенному и вычеркнутому из социальной жизни сыграло свою серьезнейшую роль: если для периода застоя можно было в лучшем случае говорить, как А. Амальрик, о тысячах копий неподцензурной книги[12] (для Солженицына, по нашим с Л. Гудковым подсчетам, суммарная аудитория достигла за пятнадцать лет восьмидесяти – ста тысяч), то теперь Солженицын издается сразу миллионными и даже более тиражами, а число прочитавших за годы перестройки запрещенную прежде литературу (данные ВЦИОМа за март 1991 г.) достигло 44 %, тогда как в застойные годы таких было меньше процента (еще 15,5 % читали «кое-что»). Соответственно, теперь уже газетам, принадлежащим КПСС, доверяет меньше четверти населения, тогда как не доверяет свыше двух пятых. Спокойнее становится отношение к сверхсимволам: скажем, если в 1989 г. Ленина считали крупнейшей фигурой мировой истории больше двух третей населения, то к весне 1991-го его причисляют к самым выдающимся деятелям за всю историю СССР меньше двух пятых. Почти четверть населения уже положительно относится к понятию «капитализм», 40 % – к рынку, 57 % – к частной собственности.

Однако контрпропагандистская роль газет и журналов оказалась быстро исчерпана (вероятно, устойчивость сложившихся стереотипов изрядно переоценивалась). Подписные тиражи периодики в 1991 г. сократились в сравнении с 1989-м на 36 %. И если в конце 1989 г. 33 % опрошенных называли «АиФ» лучшей газетой года, то в конце 1990-го так считали уже 24 %, у «Известий» эти цифры выглядят как 6 % и 4 %, у «Литературки» – как 4 % и 1 %, у «Огонька» – как 21 % и 12 %, у «Нового мира» – как 4 % и 2 %.