Яна Колесинская - Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами Страница 9

6. Исповедь студента

Двоечнику, напротив фамилии которого в журнале грозились поставить пометку «у.о.», было отказано в переходе в 9 класс. «Твое место в ПТУ либо оставайся на второй год», – приговорили в школе номер 99. От одного слова «ПТУ» его передергивало. Деваться было некуда. Пришлось идти в театральное училище.

Ну что значит «пришлось». Лем, как и положено детям актерских семей, вырос в театре. Вся эта волшебная, так сказать, пыль кулис ничуть его не щекотала, а была будничной атмосферой. Кругом репетировали, учили роли, спорили с режиссерами, отмечали премьеры, сплетничали, влюблялись, ну и он воображал свой театр, а чаще кино. Представлял, что его снимает камера, а он играет роль. Бормотал что-то про себя, вел диалоги с воображаемым партнером, а чаще сам с собой. В отличие от отца, на табуретку не вскакивал, что давало основание бабушке Анне Андреевне качать головой: «Нет, Володя не артист. Женя – да, а Володя – нет». Но ему и в голову не приходило, что он будет кем-то другим, например космонавтом. Лет с тринадцати начал отдавать себе отчет, что иные стремления, кроме как в артисты, не имеют места быть. Окончил бы школу, поехал бы в Москву, поступил бы в ГИТИС, блистал бы на лучших сценах России. Но после 8 класса не только в ГИТИС, а и в НТУ было рановато.

Евгений Семенович, принимая меры, обратился к главрежу «Красного факела» Константину Чернядеву, набиравшему курс в НТУ, с личной просьбой встретиться с его малолетним сыном. Беседа была проведена, Чернядев спрашивал, Лем давал витиеватые ответы, в результате был допущен к вступительным экзаменам. На первом туре читал рассказ Бабеля «Смерть Долгушова» из «Конармии». Чернядев немного помолчал, переваривая, и сказал: «Думающий мальчик, я его возьму». Пришлось совмещать студенчество с ненавистной вечерней школой.

В Новосибирское театральное училище поступали солидные господа и прекрасные дамы, то есть законные выпускники десятилетки. Печальный демон, дух изгнанья, был самый младший. Абитура восприняла его как недоросля, была уверена, что взяли в храм искусства по блату. Якобы сыну актера и журналистки все дается легче в разы, ни труда не надо, ни таланта, и все двери распахиваются левой ногой. Ничего, злился Лем, я им еще докажу. Доказал при первом удобном случае.

Начинающие студенты решили устроить день рождения курса и поближе узнать друг друга. Собрались у кого-то дома, набрали винца, расселись на полу, читали отрывки, с которыми поступали в училище. Слушали друг друга уважительно, заинтересованно, что не мешало иногда посмеиваться, перешептываться, перекидываться словом, осторожно чокаться стаканами, употребляя только что освоенную студенческую поговорку «чтоб декан не слышал».

«А теперь ты!» – приказала красавица Оля Розенгольц по прозвищу Роза, в которую все успели влюбиться с первого взгляда. Встал пацан в желтых клешах, испещренных чернильными почеркушками, рисунками Аксанова, записками на манжетах, именами Beatlеs и Rolling Stones. Рядом валялся такой же желтый, разрисованный, видавший виды бомжеватый портфель, набитый всевозможными вещами по принципу «все свое ношу с собой».

Лем пихнул ногой портфель, сердито оглядел публику, кашлянул. Девочки ободряюще улыбнулись. Парни иронически переглянулись. Кто-то завозился, полез в сумку за бутербродом. Скрипнула дверь. Пол начал уходить из-под ног. И вдруг среди зрителей образовалась мизансцена из детской игры «Морская фигура, замри».

Нервные руки, одухотворенное лицо, светлый взгляд куда-то поверх голов, промельк улыбки, печальная самоирония, удивительного тембра голос, и вот это его непревзойденное интонирование, с едва уловимыми цезурами между слогами, с каким-то особым ритмом расставления слов:

«Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны.

– Наскочит шляхта – насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что…

– Нет, – ответил я и дал коню шпоры.

Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.

– Бежишь? – пробормотал он, сползая. – Бежишь, гад…

Испарина ползла по моему телу. Пулеметы отстукивали все быстрее, с истерическим упрямством»…

Горькую историю о невозможности поступка и несвободе выбора, гуманной жестокости и жестокой гуманности, ужасе смерти и убийства, привыкании к тому и другому Лем рассказал так, будто сам только что оттуда, из военной бригады, от вздыбленной земли. Будто только что прогремел выстрел, избавляющий от страданий раненого товарища, а потом был взведен курок и у него за спиной, мигом покрывшейся холодным потом. Он беспомощно оглянулся назад. Оседала пыль из-под конных копыт.

Первым вскочил Мишка Аблеев, пожал руку. Роза решительно встала, подошла и поцеловала в щеку. Наверняка это означало, что салага пробил брешь во взрослый мир.

Мысли вслух от Михаила Аблеева

– В тот момент, когда он читал Бабеля, я понял, что он уникум. Это для меня было потрясение. Нельзя было это мерить обычным понятием «хорошо» или «очень хорошо» – это было из ряда вон выходящее куда-то за пределы. И все это поняли. Его выступление вдохновило нас! Он был недоволен собой, и это как-то сравнивало его с нами. Мы испытывали фантастические ощущения – мы вместе, и нас ничего не интересовало, кроме того, что происходило между нами. Мы стали курсом новосибирского театрального училища.

Май 2016 г.

С того дня новообразованная троица плюс примкнувшая к ним подруга Розы Люся Лосякова, в силу своей великолепной комплекции получившая прозвище Лось (Аблеев чуть было не женился на ней), стала неразлучной. Образовалось ядро курса, внутри которого созревали грандиозные планы, рождались идеи, делались открытия. Вокруг ядра крутились планеты, носились кометы, группировались созвездия.

В большом перерыве между парами, прихватив с собой бутылицу портвейна, бегали в пельменную за углом, где в лучшие времена брали «четыре гарнира», а в худшие сооружали бесплатную закуску из хлебушка с намазанной на него горчичкой. Скромно кутили по ресторанам, где своим человеком, как, в общем-то, и на курсе, считался Аксанов. Лилась и Лемовка рекою, толкая на ночные безумства, например, проникновение в пустую аудиторию училища через приоткрытую заранее форточку.

Но салага лихорадочно искал путь самоопределения. Он страдал от недоступности великосветских дам, что окружали его на лекциях и после занятий. Первая красавица курса Ольга Розенгольц в качестве бойфрендов выбирала юношей постарше, а этого малолетку считала всего-навсего своим закадычным однокурсником. Роза подтрунивала: «Какая у Вовки мальчишеская фигура». В их кругу сразу выработался такой способ общения – подкалывали друг друга, подначивали беззлобно, но метко, и никто не обижался. И лишь намеки на неравенство лет его изводили, «царапали за самое больное». Комплексы хватали за горло, и оно сжималось в беззвучных рыданиях.

Он даже представить не мог, что через много лет журнал «Театральный мир» напишет: «Про его любовные приключения на курсе ходили легенды». Что очень скоро самая харизматичная актриса Новосибирска будет рыдать о нем. Что в 60 лет, когда его ровесники сильно сдадут, он будет отличаться моложавостью, стройностью, стремительной походкой. А тогда… Никто не отдавал себе отчет, что юность – недостаток, который быстро проходит. Что младший еще достигнет возраста старших, а те уже никогда не будут такими, как он. Каждый совершенно искренне считал, что старость предназначена для других, а они будут всегда молоды, с небольшими перепадами давления. Им было не до диалектики, они были непосредственны, задиристы, насмешливы. И очень ранимы.

На собрании курса решали текущие вопросы. Потом начали о чем-то препираться, кто-то с кем-то повздорил. Заспорили горячо, а Роза усмехнулась: «Да вы лучше у Вовки спросите, он у нас самый умный». Лем, себя не помня, вскочил с места и выплеснул на злодеев наболевшее. Повествовал о том, как ему одиноко среди них, таких взрослых и состоявшихся. Как невозможно существовать в этом жестоком мире. Как он презирает себя, такую бездарь. Как не хватает родной души. Бурным потоком лилось из подростка страстное признание в изгойстве, трусости, малодушии, во всех своих унизительных слабостях, во всем самом обидном и невыносимом.

Сгорал от стыда за то, что не мог унять слезы, стекавшие за воротник. Сейчас его поднимут на смех, закидают жеваными бумажками. Он провел ладошкой по лицу и в упор воззрился на однокурсников. Девочки тоже плакали. Роза и Люся сидели опустив голову. Это был актерский триумф. Зритель был покорен сокровенной исповедью души, что впоследствии станет уникальным качеством артиста Владимира Лемешонка.