Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2004) Страница 10

9/II. Писать вещи, в которых всё — информация.

12/II. Вечером уезжаю в Вологду. Дай Бог всего. Везу только повесть. Дай Бог.

7 апреля: Бог дал хороший март. 1,5 листа повести. Мало. Зато снега, лес, Астафьева видел, Белова, с Володей 3 недели в Харовске, там пляски, частушки.

— Какая проклятая профессия, — сказал Астафьев, — будешь умирать, еще и тогда подумаешь: вот ведь как надо было смерть-то описывать...

В издательстве то же блядство, что и было. Апрель посижу, май буду просить себе. Лето придется посидеть, а там отчет, и пошли они все — на три буквы.

Сегодня радость — “Сибирские огни”, № 3, моя повесть. Да, радость.

Шрифт, собаки, петитный, и резанули кое-чего, да что! Повесть.

То, чего нет в книге, есть в журнале, и наоборот. Хочется ее отдельной книжечкой, но пока она стала безразлична мне.

Как только сажусь за пьесу, ночью — сон об армии. И тяжелый!

20 апреля. Весь апрель — пьеса. В сны, как в автобус, набивались военные, проверяющие.

Собрание провел, субботник, Боже мой, кому-то это надо, а я-то при чем? Но допустим, что это и есть жизнь. Вчера отвез в ЦТСА экземпляр. Это пьеса, прошу с ней так и считаться.

Во вторник написал небольшой рассказ “Чудеса”. Еще не правил. Вчера напечатан рассказ “Песок в корабельных часах” в “Лит. России”. Рассказу четыре года, так уже не смогу розово, и сам не понимаю, плох или хорош рассказ, но наслушался мильон комплиментов. Рассказ, кстати, они брали крепкий — “Чужая мишень”, — и не кастрированный книжный вариант, а полный, но зарубили, рубили его всюду, так он пока во тьме.

Так что апрель хорош для меня — повесть (“Сиб. огни”), рассказ (“Лит. Росс.”) и должна быть книга. Да, моя. Это награда за полтора предыдущих года со времен публикации “Зёрен” в “Нашем современнике”. Сегодня зима вернулась, снег.

23/IV. Когда я тебя ждал, началась вдруг метель. Откуда это? Давно уже сухо и тепло.

Все будет хорошо.

27 апреля. Вчера, 26 апреля 1974 года, получил “сигнал” книги. Накануне, когда я уже знал, что он будет, что послан с поездом, вечером пил пиво с мужиками и думал, что вот книга уже существует, что едет, что даже крушение не уничтожит ее, что еще последнее — тираж и сдача книготоргу, и она пойдет искать родственные души. И думал: надо записать, что мужики эти не прочтут ее — пока плоха и их не возьмет за жабры, что надо писать легче, веселее, современнее (по теме).

Утром было совещание в РК, я сидел, знал, что поезд пришел, слушал о том, как готовится район к Первомаю: улицы подметены, оружие из школ сдано в военкомат, в продажу поступило 2 тонны икры и 5 тонн судака, тыща метров кримплена, что правофланговые назначены, группы скандирования утверждены, что район должен быть на желтой полосе в 10.37, а на красной в 10.42, что на прохождение перед трибунами 13 минут. Собрание кончилось, я пошел пешком. Почему, не знаю. Солнце хлестало, костры горели — жгли мусор, идти далеко, через Кунцево, Белорусскую жел. дорогу (а по ней утром привезли из Минска мою книгу), по старым дорожкам... Все это неважно никому, даже мне, и я бы не описывал, но сегодня, и вчера, и все дни не пишется: много работы и состояние нерабочее, поэтому хоть дневник.

А важно, что книга пришла с четверга на пятницу, в ночь вещих снов, и во сне я видел книгу. Точно такую, какой она оказалась — черная с алюминием, но не это важно, а то, что видел год своей смерти — 2004 . Надо будет проверить. Видимо, перед сентябрем, так как во сне считали, сколько мне лет: 62, говорили, чуть-чуть не 63.

В общем-то, не так уже плохо. Но и не густо... Нет, клевещу, при нашей жизни легко сковырнуться каждую декаду.

Ну вот, пришла моя книжка, и сбылась справедливость. Но состояние свое не понимаю, вечером звонили, поздравляли, спрашивали: рад? Не знаю. Пораньше бы ей на годик, на два. Но без первой не бывает второй, а назад жить не получается. А ведь сбылось пророчество, что в этой тетради появится запись о выходе книги. В Вологду на 50-летие Астафьева не еду. Передам цветы.

О пьесе пока молчок из Минкультуры. Да и рано пока. В ЦТСА читают.

Погода дерганая, как нервы у жены. Тепло, вдруг заряд снега, ветер, и снова мягчает.

Ну, брат, с книгой тебя!

Вчера сели у Вечного огня. Первая книга. Сидим с Надей в кафе “Ангара” вдвоем. Убежал я от всех. И вот, сидели у огня, и вверху вдруг аист. Одинё­шенек. Ветер, летит трудно.

Впервые в Москве видел аиста. А переплет (обложка) хороша у моей книги, что бы там ни говорили. Черная и немного белого — обелиск, — пошутил я сам, — надгробная плита.

Но рано пока. В шутку подхватили. Да что! Между белым и зеленым трудно жить, жду траву и почки, воспряну.

28 апреля. На небо не больно смотреть. Напротив моют стекла. Я с книгой. Книга наполовину плоха. Многостаночник я — плохо! Стихи, детское, сценарии, а что главнее? Проза? “Хрен-то”, — только и сказал бы герой моей повести.

Был с Катей в Царицыно. Зеленый тонкий лед. Держит мусор, вороны гуляют по кромке.

Два парня, не пьяные, наркоманы (бледные лица, серьезны, длинные волосы, худые руки), купаются. Я боялся, что утонут. Надо сказать, я готов был раздеваться. Мимо шли две красавицы, парни быстро за ними. Снялись в минуту. Никто не утонул. Кому нужна литература?

14 мая. Дни, недели неписания.

Сейчас с вечера в Доме книги. Мне нравится из теперешних поэтов Егор Исаев. Часто слушал его, читает, говорит уверенно и вместе с тем душевно. Сегодня о неуверенности писателя.

Не хочется сходиться с ним близко, чтоб не увидеть плохого и через это разлюбить новую поэму “Не вся земля в городах”.

Много сплю и читаю. Вернулись сны, когда парадные здания (ночью Дворец съездов среди поля) в деревне. Тетя Еня почему-то. Три пьесы Вампилова у еврея беру за пять рублей.

Ночами кричат на улице — идет призыв в армию. Гуляют.

19 мая. Залыгин и Владимов прочли рассказ в “Лит. России”. Оба хвалили. Но и ругнули — один за литературность, второй за святочность. Вот судьба — плохой рассказ замечается, а “Ямщицкая повесть” — дело двух лет... да! И ее уж не хочу в руки брать.

Безделье, безделье. Зато с женой все хорошо. Замена? Счастию? Она?

Никакая не замена, а сама по себе половина моей жизни и сейчас перевесила.

21 мая. Врали мне, говоря, что первая книга окрыляет.

Тоска глухая. Мука смертная.

Читаю А. С. Пушкина, прозу.

5 июня. За окном идет снег. Это свинство со стороны погоды. Напоминает мурманские “заряды”. Там тоже тепло-холодно в десять минут.

Дни эти (подряд две недели) был на работе. Толку ноль целых хрен десятых. Книга моя продается, и видел живых покупателей. Берут в руки, кладут обратно. Прочитывают аннотацию, на предисловие нет времени. Смотрят содержание. Торопливо открывают местах в двух-трех. Если бы бойко (зазывно) написать анноташку (жаргон издателей), то книга шла бы бойчее, но это было бы вредно: не надо хвалить хороший товар — он расходится и найдет своих потребителей.

А вообще, надо заголовки делать поинтересней. Это наука вперед.

С десяток книг раздарил. Получил хорошее, душевное письмо из Ростова-на-Дону.

Был на совещании драматургов. Еще буду писать, править 2-е действие. Отпуск накрылся.

Читаю о растениях и о животных — устал от художественной литературы. Был у Владимова — бедность. У Битова тоже. Да и Тендряков не богач.

Меня растаскивают на куски.

Мой Бог — моя жизнь. Это требует расшифровки.

Этого Бога (жизнь) невозможно обмануть, тогда как предполагаемому Богу (духу, вере...) врут непрестанно. Когда в записях пропуск, это означает одно из двух: был друг (родственная душа), кому высказывалось. Ведь что-то непрестанно копится. Или же была тягость душевная и нечего записать, и не с кем говорить.

7 июня. Вчера в Кремлевском дворце Вас. Федоров выступал со словом о Пушкине. Сегодня в ЦДЛ он подсел к нашему столику. (Кстати, в ЦДЛе был раз десять, и все поневоле.)

Поэт он хороший, уже в годах. Тяжел. Говорил:

— Не хочу в Париж, боюсь разочароваться. Я и так знаю Париж, и Монмартр, и Елисейские поля, боюсь разочароваться, а очаровываться уже поздно.

Еще говорил. Радостно.

— Уеду в свою Марьевку. И клал я с прибором на всех великих и невеликих.

— И средних, — подсказал Фролов.

Еще Федоров сказал:

— Когда выболтаюсь — уже не напишу.

— Где ваш “Дон Жуан?” — спросил Марченко.

— Хотите 50 четверостиший?

Главное, что запомнилось мне, это:

— Я всегда писал плохо, — сказал В. Федоров, — когда писал о том, что знал. И писал хорошо, когда писал о том, что...