Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2004) Страница 11

— Не знал? — подсказал Фролов.

— ...О том, что хотелось узнать.

Сегодня немного написал. “На Курском”. День делал визиты.

Пьесу читают так медленно, что ощущение таково, что тянут специально, чтоб мне стало стыдно напоминать. А я и не напоминаю.

А в книжке (своей) нет-нет, да и чего-нибудь вычеркну.

Сами периоды физической жизни человека диктуют моральное поведение.

Неужели это не ясно?

Надо пройти через всё и прийти к невозможности.

10 июня. Кручу Рио-Риту, танец отрочества. Тоска, о которой я спрашиваю себя: отчего? Не дает ответа.

Встречал вчера Астафьева в Быково. Не нуждается он во мне, хотя и говорят, что любит. Но встретить было надо: чемодан тяжелый. Сказать ему нечего, слушать его интересно.

Вот и объяснилось тяжелое состояние: получил письмо — мама в больнице.

19 июня. Связался с пьесой для телевидения. Все равно не пишется, а тут хоть деньги.

Писатели прежние оставили традицию описания красивого, ужасного, любого, но только не обыденного.

Оно интереснее, но не правдиво. Ни Железные маски, ни Манон Леско, ни драка за бриллиантовые подвески, ни 18 лет на острове, ни убийство старух, ни правое, ни левое не расположены в жизни так, чтобы занять собой всю жизнь. А в литературе занимают.

Пишешь и поневоле тянет мир удивить, а ведь сложнее обобщать из обыкновенного.

Собираю потихоньку рекомендации. Одна уже есть.

2 июля. Съездил в Киров. Очень важно. Неприятие братьев-писателей и любовь народная. Редкое счастье: видел запись в очередь на свою книгу.

И вот восьмое. И жена уехала, и дочь проводил. Сиротство. Мама всё в больнице.

9 июля. Дней пять подряд искал этот заразный дневник. Зачем-то надо было. Не нашел и что-то не записал, и что-то пропало.

В жизни очень легко поверить в предопределенность. Пропало, значит, так и нужно было. Одно только следует записать:

— Сейчас легко перестать жить. Именно сейчас, когда примеры (не призраки) старости уже примеряются на себя. И в самом деле — чем еще удивит или обрадует жизнь? Все было: работа, открытие мира, время, когда был счастлив поцелуем, когда несчастлив им же, армия, вино, женщины, старые книги, снова открытие мира через ребенка.

Но все это вещи иждивенческие. Даже радость чужой радостью, хотя и примеривается широтой души, все же эгоистична. Должна быть благодарность жизни, а она в работе. В работе, и только.

А уже перо идет вспотычку.

Да, еще давно хочу записать о том, какое это удивительное, возвышенное состояние трезвости. Причем трезвости в самом обычном понимании слова.

Когда я бросил курить, организм требовал все же отравы, и ежедневно пил кружек по пять пива. И стало меня разносить, стал я матереть-здороветь. Стало у меня пузцо сытенькое. Но Бог спас, среагировал я и пиво как отрезал. И тогда вот в период долгой сухости почувствовал ликование трезвости. Все написанное не означает, что я раньше усердствовал в возлияниях, но даже раз в декаду, и то много. И еще я боялся, что, не куря, не буду писать. Ничего.

10 июня. Вчера допоздна был у Тендрякова в Красной Пахре. Ругал меня учитель. Много он ждет от меня, и вместо прилива сил чувствую уныние.

Он доконает меня своей “Плотью искусства”. Его злит, что закон, открытый им, лежит у всех на виду и не используется.

Надо в пику ему будущую статью назвать “Плот искусства”.

Еще он многое доверял мне, но чем я отплачу? Что показать? Он ждет повесть. Как будто я ее не жду! Ох, боюсь, откачнется он от меня.

13/VII. Болит голова, лоб; замечал, что заболеваю после того, как мне изольют душу, доверят боль, а чем помочь? Но им легче. Болит голова.

17/VII. Ночные машины в пустом городе. Идем все время на красный. Красная волна. Шофер:

— Купил бутылку, поставил. Пока играл в домино, к жене пришла подруга, они выпили. Это как?

В воде волны, и самолет прыгает своим отражением, как лягушка.

31/VII. Вчера вернулась жена. Уже кормит. Пьесу на TV зарезали.

13 августа. За это время съездили в Вологду с женой. Ей понравилось.

Грибы шли от меня к ней. Хорошо в лесу.

8/IX. Вчера день рождения. 33 года. Собирался и хотел писать сюда о важном: возраст, болезненно переживаемый, четверть сознательного отношения к жизни, возраст Христа и т. д. Что впереди плохое и хорошее, и что плохого больше, так как хорошее не обнадёживает. Но ничего не записал, так как весь день болел. Лежал и болел. Только в аптеку сходил. Это оттого, видно, что я не отмечаю день рождения, давно не отмечаю. Сознательно — чему радоваться? Еще год прошел, а что толку? Надо грустить, что стареешь. Но и Бога гневить нечего — сделано все же что-то.

И сегодня (сейчас день) тоже недомогаю. Но уже читаю. Толстовский сборник 37-го года и немного Ирвинга.

На этих днях дважды с Троепольским. Всё те же и этот умный старик. Собака не видит зеленого цвета. Лист для нее серый.

Болванка рассказа о Лешке Проскурове. Слово “всеобъемлющий” пора забыть: нет никого (ничего?) всеобъемлющего.

От кого-то пришла телеграмма: “Желаю любить достойных людей избегать злых пользоваться добром переносить плохое и верить”. Без подписи.

Тут видна женская рука и упрек.

18 сентября. Как проскочили десять дней! Как? Семь из них — колхоз. Там же, в Никольском. Нет прошлого года друзей; нет прошлого состояния ожидания книги. Но всё те же чистые холодные ночи, солома в скирдах, работа. Но и звезды не те (что-то изменилось в них), и солома нынешняя, и картошка. Странное (обычное) состояние многого враз: средневековая лопата, нэповские керогазы, механические полуроботы, сверхзвуковые перехватчики.

5 октября. Когда делаешь доброе дело, не всегда уважаешь себя, но когда наконец-то, в кои-то веки, сажусь за стол, то уважаю. Это выражается желанием слушать музыку. Сейчас Бетховен. Вчера завернули всё предложенное из “Нашего современника”.

10 октября. Вчера вернулся — ездил в Константиново. Был-то я там давно, часа три, но ощущение, что все знакомо наизусть. Заложили рощу. Я посадил дубок и сейчас ощущаю, как ему там холодно. Хоть бы прижился. На той стороне Оки ходят лошади. На паром загоняют столько, сколько нужно для работы. Старуха, знавшая Есенина: такое ощущение, что рассказ отработан, гладок. Сказать почти нечего.

— Играл с нами. Соломкой бросал.

Пьяный мужик:

— Сережка нас всех спас. Не он бы, мы бы давно крапивой заросли.

Женщины:

— Тыщу спасиб Сереже. За его счет живем.

Прежняя расхристанность, неуютность. И все строки в голове — тоска бесконечных равнин. Художник музея, выпив, бледнея, читает “Черного человека”. Другой поёт: “Облетевший тополь серебрист и светел”.

Если сейчас будет война, русским как нации после нее практически не восстать. Нельзя воевать.

Теперь я понимаю, как слаба литература. Обо всем-всем я читал, но не касалось сердца. А жизнь, когда переживаешь что-то сам, куда тяжелей (и богаче).

Это пришло, когда наткнулся на “бедные молоком груди”. Это ужас матери, но это надо понять, чтобы ужаснуться. Бесцветное молоко, и его мало, ребенок ослаб, кричит нетребовательно, пальчиками несильно ущипывает кожу. Где взять?

Или любое другое названное, описанное переживание убито, хотя для головы оно на месте. Как?

Подумал, что называю на “ты” сорока- и пятидесятилетних. Куда еще молодиться-то?

12/Х. Надо писать, причем срочно, отчетный доклад для партсобрания. Секретарство — это мой крест. Тише воды ниже травы веду я себя в новых организациях, и — все равно! — через две недели я главный общественник. На морде написано? Это секретарство очень важно, от него зависит (хотя бы немного) порядочность, температура этики в издательствах.

Но как же этот хомут секретарства натирает шею. Правда, уже так намозолил, что нечувствительно, но тяга и тяжесть постоянная.

Как-то все странно и быстро перепуталось. Это лето и занятость головы посторонним, осень — колхоз, потом страшное — смерть Шукшина, сразу же в Константиново, и там прежняя расхристанность, и неуютность, и сиротство. И сиротство. Вчера письмо от Астафьева: “Не уйдем никак от Василия Мака­ровича, от Володи,— не буду больше писать: тяжело. На Руси какой-то мор...”.

Значит, надо говорить и поднимать голову своей нации. Какие мы ко всем хренам старшие братья, если на 1/10 статьи “О национальной гордости великороссов” не осознаем этой гордости. Такая тоска. Величие наше от пространств. Сиротство наше от одинокости. Вред литературы, написанной дурным языком скорописи, но на важную тему, — очевиден. До глубинности понимания тезиса, что язык не может лгать, нелегко добраться, тем более что все вроде правильно, и поэтому приходится, видя общее нечитание, смириться и сказать: пусть хоть это.