Русская жизнь-цитаты 21-31.08.2022 - Русская жизнь-цитаты Страница 10

нацистской государственной политике. Опытные профессионалы чуть ли не ежедневно доказывали себе и другим, что все это не может долго продолжаться, они заняли позицию знатоков, потешающихся над чужим невежеством; они не разглядели самого дьявола благодаря тому, что сосредоточенно всматривались в какие-то детские, незрелые его черты; свою полную, абсолютно бессильную сдачу на милость победителей они, обманывая самих себя, маскировали мнимой позицией наблюдателя, смотрящего на все не то что со стороны, но — свысока. Они чувствовали себя полностью успокоенными и утешенными, если им удавалось процитировать новую статью из «Таймс» или рассказать новый анекдот. Это были люди, которые сначала абсолютно убежденно, а позднее со всеми признаками сознательного, судорожного самообмана из месяца в месяц твердили о неизбежном конце режима. Продолжение из «Истории одного немца» (1939) - здесь Хаффнер заканчивает говорить о группе противников гитлеровского режима, высокомерно презиравших его в 1933, а позднее капитулировавших (или нет) и рассказывает о второй группе проигравших – о тех, кто погрузились в ненависть: Самое страшное настало для них в тот момент, когда режим консолидировался и его успехи нельзя было не признать: к этому они не были готовы. Именно эта группа составила основную массу капитулировавших с 1935 по 1938 год. После того как стало невозможно, несмотря на все судорожные усилия, удерживаться на позиции профессионального превосходства, эти люди капитулировали безоговорочно. Они оказались не способны понять, что как раз успехи нацистов и были самым страшным в их диктатуре. «Но ведь Гитлеру удалось то, что до сих пор не удавалось ни одному немецкому политику!» — «Как раз это-то и есть самое страшное!» — «А, ну вы — известный парадоксалист» (разговор 1938 года). Немногие из них остались верны своему знамени и после всех поражений не уставали предвещать неминуемую катастрофу с месяца на месяц, потом с года на год. Эта позиция, надо признать, понемногу приобрела черты странного величия, некую масштабность, но также и причудливые, едва ли не гротескные черты. Комично то, что эти люди, пережив массу чудовищных разочарований, окажутся правыми. Я прямо-таки вижу, как после падения нацизма они обходят всех своих знакомых и каждому напоминают, что они ведь только об этом и говорили. Конечно, до той далекой поры они станут трагикомическими фигурами.  Второй опасностью было озлобление — мазохистское погружение в ненависть, страдание и безграничный пессимизм. Это — естественнейшая немецкая реакция на поражение. Любому из немцев в тяжелые часы его частной или общенациональной жизни приходилось бороться с этим искушением: раз и навсегда предаться отчаянию, с вялым равнодушием, от которого недалеко до согласия, отдать мир и себя в лапы дьяволу; с упрямством и озлоблением совершить моральное самоубийство:  Я жить устал, я жизнью этой сыт И зол на то, что свет еще стоит. Выглядит очень героически: отталкивать любое утешение — и не замечать, что в этом-то и заключается самое ядовитое, опасное и греховное утешение. Извращенное сладострастие самоуничижения, вагнерианское похотливое упоение смертью и гибелью мира — это как раз и есть величайшее утешение, которое предлагают проигравшим, если им не хватает сил нести свое поражение как поражение. В 1933 году немногое из того, что творилось в душах побежденного большинства, вышло наружу в «общественную», так сказать, сферу — уже хотя бы потому, что официально, «общественно», никто ведь не потерпел поражение. Официально по всей Германии гремели всеобщие праздники, подъем, «освобождение», «избавление», «хайль» и опьяняющее единство, так что страданию приходилось держать рот на замке. И все же после 1933 типичное немецкое ощущение поражения было очень частым явлением; я полагаю, их не один миллион. Очень трудно вывести какие-то общие, реальные, внешние следствия этого внутреннего состояния. В некоторых случаях это самоубийство. Но масса людей привыкает жить в этом вот состоянии, с перекошенными, так сказать, лицами. К сожалению, именно они образуют в Германии большинство среди тех, кого можно считать «оппозицией». Так что нет ничего удивительного в том, что эта оппозиция не выработала ни планов, ни целей, ни методов борьбы. Люди, в основном представляющие оппозицию, мыкаются без дела и «ужасаются». Все то отвратительное, что творится в Германии, мало-помалу стало необходимой пищей их духа; единственное мрачное наслаждение, которое им осталось, — мечтательное живописание всевозможных ужасов режима; с ними совершенно невозможно вести беседу о чем-либо другом. Многие из них и вовсе дошли до того, что томятся и маются, если не получают необходимую порцию ужасов, а у некоторых пессимистическое отчаяние стало своего рода условием психологического комфорта. Четвертая (считая коллаборацию), и последняя поведенческая стратегия проигравших, о которой говорит Хаффнер в «Истории одного немца» (1939) - игнор и «внутренняя эмиграция»: Придется сказать еще и о третьем искушении. Его испытал и я. Источник его —понимание и преодоление предыдущего искушения: человек не хочет губить свою душу ненавистью, разрушать страданием, хочет оставаться приветливым, добродушным, вежливым, «милым». Но как отрешиться от ненависти и страданий, если на тебя ежечасно наваливается то, что их порождает? Эти вещи можно лишь игнорировать, отвернуться от них, заткнуть уши, уйти в самоизоляцию. Это приводит к ожесточению из-за сознания своей слабости. Человека и здесь поджидает безумие, но в другой форме — потери чувства реальности. У меня было и есть очень четкое чувство, что ты оказываешь некую честь противнику, удостаивая его ненависти. […] Как раз тогда я столкнулся с опасным, соблазнительно-двусмысленным высказыванием Стендаля. Он записал его как программное после Реставрации 1814 года, которую воспринял как «падение в дерьмо», — так и я воспринял события весны 1933. Теперь, писал Стендаль, остается лишь одно дело, достойное внимания и усилий, — «сохранить свое „я“ святым и чистым». То есть заслоняться не только от соучастия, но и от любых опустошений, производимых болью, от искажений, вызываемых ненавистью, — избегать любого воздействия, реакции, прикосновения, даже ответного удара. Отвернуться, отступить на крошечный пятачок земли, если знаешь, что туда не досягнет дыхание чумы и что там ты сможешь спасти и сохранить то, что достойно спасения, - свою бессмертную душу. Я и сегодня думаю, что в моей тогдашней позиции было нечто правильное, и не отрекаюсь от нее. Но было совершенно невозможно спастись в башне из слоновой кости, просто игнорируя все происходящее, и я благодарю Бога, что эта попытка быстро потерпела неудачу. Я знаю тех, с кем это произошло не так скоро: слишком позднее понимание того, что душевный мир иногда может быть спасен, только если им пожертвуешь, было оплачено ими очень и очень дорого. В противоположность двум первым формам эскапизма, у этой в Германии 1934-1938