Ольга Кузьмина - Республика Святой Софии Страница 11

Судя по летописям, осужденного на казнь оглушали палицей (или просто избивали), но не связывали и сбрасывали в Волхов. Если он выплывал (а такие случаи бывали) его более не пытались казнить смертью, ограничиваясь штрафом или другими наказаниями. В летописи приводится случай, когда человека, казненного таким образом, спасли. В 1428 г. на вече новгородцы «казниша… ранами близ смерти» боярина Данилу Ивановича Божина, «и сведше с веца, сринуша и с мосту. Некто же людин, Личков сын, хотяше ему добра, въсхити его в челн, и народ, възъярившись на того рыбника, дом его розграбиша»[125].

Поступок рыбака народ счел нарушением не только народной воли, но и неправомерным вмешательством в суд высших сил. С ним поступили как с преступником, пустив его двор на «поток и разграбление».

Православные летописцы очень осторожно комментировали данный способ суда. К примеру, описывая казнь за измену в 1316 г. Игната Беска («биша и на веце, исвергоша его с мосту в Волхове»), летописец осторожно добавляет «а Бог весть»[126]. Но церковь не вмешивалась в решение вече, не пыталась запретить этот вид казни.

Истоки культа Волхова можно найти в летописном рассказе: «Болшии же сын князя Словена Волхов бесоугодникъ и чародеи лют в людех тогда бысть, и бесовскими ухищрении мечты творя много и преобразуяся во образ лютаго зверя коркодила, и залегоша в той реце Волхове путь водный и непокоряющихся ему овых пожирая, овых же испроверзая и утопляя. Сего же ради людие, тогда невегласи, сущим богом окоянного тогда нарицаху, и грома его или Перуна нарекоша белорускимъ бо языком гром Перун имянуетъца. Постави же он окоянны чародеи ночных ради мечтани и собиранья бесовского градок мал на месте некоем, зовомо Перуня, иде же и кумир Перунов стояще. И баснословят о сем Волхове невегласии, глаголющий, в боги сел окояннаго претворяюще. Наше же християнское истинное слово сие ложным испытанием многоиспытне извести еде о семъ окаянном чародее Волъхове, яко зле разбиен бысть и удавлен от бесов в реце Волхове, и мечтанми бесовскими окоянное его тело несено бысть вверх по оной реце Волъхову, извержено на брех противу волховного его городка, теде же ныне зоветъца Перыня. И со многимъ плачемъ ту от невеглас погребен бысть окоянны с великою тризною поганскою, и могилу ссыпаша над нимъ велми высоку, яко же обычаи есть поганым. И по трех убо днех окоянного того тризница проседеся земля и пожре мерское тело коркодилово, и могила его просыпася с нимъ во дно адаво, иже и доныне, яко же поведаетъ нак могилы, ямы тоя, не наполнися»[127].

Ящер в данной записи назван крокодилом. Возможно, древняя легенда была записана в XVI в. под впечатлением явления крокодилов в Пскове: «Того же лета изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошася людие и молиша Бога по всей земли. И паки спряташася, а иних избиша»[128].

Видимо, культ подводного божества имел прочные реальные основы. Образ ящера-дракона сохранялся в декоративно-прикладном искусстве Новгорода до XV в. Сохранился источник XIV в., называющийся «Правила о верующих в гады». В соседней языческой Литве еще в XVI в. существовал культ домашних змей-ящериц. В белорусской песне XV в. про князя Витовта есть такие слова:

Шаблі літы, злотам бітыУ яшчар-скуру апавіты[129].

То есть ножны парадных сабель были обтянуты «яшчар» шкурами.

С разделяющей город рекой связана и легенда о Перуне, согласно которой свергнутый в Волхов идол «поплове сквозе Велии мост, верже палицю свою на мост, еюже ныне безоумнии оубивающеся, оутеху творят бесом»[130]. Есть сведения, что в Новгороде не просто помнили эту легенду, но до XVII в. хранили и показывали некие языческие реликвии, называемые «перуновыми палицами». Из приписки на полях Степенной книги, принадлежавшей патриарху Никону, можно узнать, что «перуновы палицы» находились в Борисоглебской церкви новгородского кремля. В 1652 г. «… последния палицы у святого Бориса и Глеба взем митрополит новгородцкии пред собою сожже, и тако преста бесовское то тризнище со оловеными наконечниками тяжкими»[131]. Возможно, именно этими палицами оглушали преступников, прежде чем сбросить их с моста в Волхов. О том, как происходили бои новгородцев на мосту, прекрасно рассказано в былине про Василия Буслаева.

Исследователь новгородских усобиц А. В. Петров связывает столкновения жителей сторон на мосту через Волхов с языческими верованиями и обычаями, против которых в XIV в. боролись новгородские юродивые: «Связь раздоров между сторонами с достойными осуждения языческими обычаями, равно как не безызвестность этого факта в Новгороде, отразились и в записанных в XV или в XVI в. устных сказаниях о новгородском юродивом Николае Кочанове, почившем в 1392 г. Николай жил на Софийской стороне, а его современник — юродивый Феодор на Торговой стороне… Блаженные преподавали народу уроки христианской нравственности, осуждали его недостатки. Изобличая и высмеивая новгородцев за их приверженность к пагубной языческой традиции межрайонной вражды, Николай и Федор пародировали усобицы между сторонами города. Когда Николай являлся на Торговую сторону, его оттуда решительно выгонял Федор, и, наоборот, Федору невозможно было зайти на Софийскую сторону, чтобы его тотчас не стал гнать на „он пол“ Николай. Разыгрывая в назидание новгородцам свою условную распрю-фарс, Николай и Федор по преданию совершали различные чудеса… Николай бросал в своего „противника“ кочаны капусты, стоя при этом на поверхности воды, на самой середине Волхова»[132].

Следует отметить, что, несмотря на христианско-морализаторскую подоплеку действий Николая и Федора, само юродство развилось в Новгороде из скоморошества, которому всегда присуща пародия как жанр. В Новгороде скоморохов воспринимали как святых людей — отсюда и мотив святости юродивого Николы, способного ходить по воде, «аки посуху».

В новгородском фольклоре сохранились свидетельства о своеобразном обожествлении-очеловечивании озера Ильмень. Для понимания мировоззрения средневековых новгородцев исключительный интерес представляет предание об Ильмене и речке Черный ручей. А. Н. Афанасьев в своей работе приводит текст этого предания: «В давнее время поставил кто-то на Черном ручье мельницу, и взмолилась рыба Черному ручью, прося у него защиты: „Было-де нам и просторно и привольно, а теперь лихой человек отнимает у нас воду“. И вот что случилось: один из новгородских обывателей ловил удочкою рыбу на Черном ручье; подходит к нему незнакомец, одетый весь в черное, поздоровался и говорит: „Сослужи мне службу, так я укажу тебе такое место, где рыба кишмя кишит“. — „А что за служба?“ — „Как будешь ты в Новгороде, встретишь там высокого, плотного мужика в синем кафтане со сборами, в широких синих шароварах и высокой синей шапке; скажи-ка ему: дядюшка Ильмень-озеро! Черный ручей тебе челобитье прислал и велел сказать, что на нем мельницу построили. Как ты, мол, прикажешь, так и будет!“ Новгородец обещался исполнить просьбу, а черный незнакомец указал ему место, где скопилось рыбы тьма-тьмущая. С богатой добычею воротился рыболов в Новгород, повстречал мужика в синем кафтане и передал ему челобитье. Отвечал Ильмень: „Снеси мой поклон Черному ручью и скажи про мельницу: не бывало этого прежде, да и не будет“. Исполнил новгородец и это поручение, и вот разыгрался ночью Черный ручей, разгулялось Ильмень-озеро, поднялась буря, и яростные волны снесли мельницу»[133].

В данном предании Ильмень выступает в роли справедливого сеньора по отношению к своему вассалу — Черному ручью. Ильмень встает на защиту «старины» — то есть судит спорный вопрос по законам, принятым в Новгороде. Сказание подразумевает, что обычай судить по «старине» священен, поскольку получен от богов, которые наказывают нарушителей «старины». Средневековому человеку необходимо было подтверждение правоты своих действий «свыше», ведь человек может ошибаться, и только боги знают правду и могут справедливо рассудить любой спорный вопрос.

Языческие корни легко прослеживаются и в культах особо чтимых в Новгороде святых. Так, в праздник Рождества Богородицы 8 сентября (или на следующий день) крещеные новгородцы устраивали «вторую трапезу» в честь рожаниц. В этой трапезе активную роль играли попы, заменившие, видимо, жрецов: «Череву работни попове уставиша трепарь прикладати Рождества Богородицы к рожаничьне трапезе, отклады деючи…»[134]

По своей сути это был праздник урожая: к этому времени хлеб был сжат, вывезен, обмолочен и ссыпан в амбары и закрома. Поэтому и были так шумны пиры, на которых «черпала наполнялись добровоньным вином»[135], ставилась трапеза рожаницам, и заодно исполнялись богородичные тропари.