Michael Berg - Веревочная лестница Страница 11

Это, конечно, особая тема, но вспомним, что любые призывы к покаянию тут же наталкиваются на словно специально заготовленные аргументы из знакомого нам набора, где царства Бога и кесаря принципиально неразделимы. Однако преступления перед обществом или человеком подлежат суду не только Бога, но и социума. Нельзя не отметить, что в любом случае раскаяние как следствие предполагает отсутствие претензий и самооправданий. Раскаяться — значит перестать требовать что-либо от кого-либо, перестать завидовать и искать виноватых.

Сегодня многие с обидой говорят, что мы, страна победителей во Второй мировой войне, живем намного хуже побежденных Германии и Японии. Наиболее распространенные объяснения этого парадокса — мол, они, разбомбленные и разграбленные, все начали сначала, сразу вступив в эпоху новых технологий, щедро кредитуемые Америкой, а мы — всегда только дырки латаем. Суть, однако, не в технологиях, которые вторичны, а в том, что эти страны пережили катарсис покаяния и обновления, ощущая свою вину и долг перед обиженными до сих пор. А это чувства не только нравственно, но и социально очень полезные. Сравним, кстати, уровень жизни в ФРГ и ГДР, пока это были разные страны. Конечно, в одном случае — капитализм, построенный на столь необходимой частной инициативе, в другой — социализм, эту инициативу подавляющий. Но дело не только в этом: в ФРГ жили немцы, ощущавшие вину и раскаяние, в ГДР — немцы, считавшие, что виноваты не они, а те, другие. Результат известен.

Современная Россия очень похожа сейчас на сводную сестру Золушки, которая натужно старалась всунуть ногу в чужую волшебную туфельку, пытаясь заполучить чужое счастье.

Да, русская жизнь почти всегда была убога или имела привкус убожества. Это убожество социальной жизни как запах, нюанс, особую складку быта наиболее отчетливо ощущают те из русских эмигрантов, которые долго прожили в Европе или Америке, а теперь приехали обратно. И эта затхлость и есть запах скрываемого и подавляемого греха нераскаяния, и так просто от него не избавиться.

Запад рассудочнее, рациональнее, опытнее: учитывая греховность человеческой души, он пытается ограничить человека рамками условностей, не доверяя (нужно сказать, обоснованно) его природе. Запад дает каждому человеку возможность инкапсулироваться, установить необходимую дистанцию, своеобразный санитарный кордон, препятствующий излишней близости, охраняющий человека от фамильярности, запаха нутра, предпочитая жизнь достойную, но условную, в русском понимании — совершенно несвободную, просчитанную от и до, не допускающую опасного раскрепощения, зная, как часто за взлетом следует падение.

Последнее время стало модно цитировать слова французского философа, обращенные им к своему оппоненту: я не согласен с вашими убеждениями, но готов отдать жизнь за ваше право их высказывать. Вот, мол, пример благородства и терпимости, правильного системного мышления. Однако забывают (или не упоминают), что сказал эти слова Вольтер не кому иному, как своему королю Фридриху Великому. (Hе вдаваясь в весьма сложные отношения философа с прусским монархом, нельзя не посмотреть на этот эпизод и с другой стороны. Подданный говорит своему королю (читай — начальнику): «Сиp, я не согласен с вашими словами, но готов отдать жизнь не только за вас, но и за ваше право говорить что угодно». Понятно, известная цитата сразу приобретает другой смысл.)

Hо, кстати, сам Фридрих Великий дал нам пример не менее яркой «терпимости». М. Мамаpдашвили в своих «Кантианских вариациях» рассказывает об одном характерном эпизоде, имевшем место более 200 лет назад, незадолго до Семилетней войны. Фридриха Великого раздражал шум находившейся рядом мельницы, принадлежавшей разбогатевшему крестьянину. Король сначала хотел купить мельницу, затем обменять ее, на все получая отказ, а затем, устав проявлять миролюбие, пригрозил строптивому мельнику конфисковать мельницу, на что тот знаменательно ответил: «Hо в Пруссии еще есть судьи!» Король, согласно этому анекдоту, не затопал ногами, не приказал сравнять мельницу с землей, а самого крестьянина заковать в железа, а смутился. Более того, после некоторого раздумья он велел на стене своей летней резиденции выбить слова крестьянина: «В Пруссии еще есть судьи».

Какой вывод делает из этой истории наш проницательный философ — восхваляет терпение, приводит довод в пользу монархии? Нет, Мамаpдашвили говорит о «чувстве формы», «гармонии» как о непременном атрибуте нормальной политической жизни. Невозможно уничтожить зло, и тот, кто обещает это, — обманщик, лицемер или очень наивный и опасный визионер. Можно (и нужно) только сохранять равновесие, бережно относиться к «форме» жизни, которая задана не нами, и не нам ее нарушать.

Россия всегда верила в «естественного человека» и пыталась его раскрыть, раскрепостить, развязывая вместе с другими узлами и самые дурные инстинкты, страдая от этого, мучаясь, но в этом страдании, мучении живя страстно.

Сегодняшнее перепутье — источник множества вопросов. О чем говорит страстное утверждение именно тех ценностей, которые так же страстно отвергались в начале века (частная собственность, идея социального неравенства, реанимируемая почти в карикатурных формах церковная жизнь, парламентское представительство, разномыслие)? О веке роковых ошибок и заблуждений, которые будут теперь исправлены, или об очередном витке поиска виноватых, отчуждения от них, вызванном надеждой, что стоит уничтожить врагов, старых и новых, как возродится нормальная жизнь? Не порочный ли это круг, а если да, то как из него выйти? И можно ли это сделать, не раскрыв и не осознав до конца тот комплекс нераскаяния, который определял всю нашу жизнь?

Русская история — коромысло. Качнуло в одну сторону — одно плечо опустилось, другое взлетело до небес. Проходит время — и ситуация меняется на противоположную. Материя не определяет сознание, но и сознание, дух, история зависят от самых непредсказуемых реальностей, предусмотреть которые подчас невозможно.

История не прекрасна и не безобразна, а такова, какова есть. И смысл ее не в устранении противоречий, а в выявлении структуры наиболее функциональных стереотипов.

Россия — замечательная страна для того, чтобы выживать, борясь, протестуя, отстаивая достоинство, на которое покушается государство; куда труднее здесь просто жить — нормально, не суетясь, осмысленно и опрятно одновременно.

Пути два. Если не удастся в результате реформ структурировать социум, основываясь на согласии вокруг жизнеутверждающих стереотипов и вырабатывая нормы, дающие устойчивость и порядок, опять начнется поиск виноватых, разделение на своих и чужих, утверждение особого пути России. Удастся —тогда, быть может, появится возможность не только выживать, но и жить. Нормально.

1993

Мераб Мамардашвили и замкнутый круг русской истории

Россия на переломе. Сколько раз уже это было. Сколько раз казалось, что тоталитарное прошлое позади и демократическое будущее неотменимо. Однако проходило время, и заманчивый образ «просвещенного авторитаризма» начинал смущать умы. Отчего демократия так трудно находит себе применение на российских просторах? В чем причина постоянных рецидивов тоталитаризма? Каждый раз после очередной «победы демократии» (казалось бы, реальной в августе 91-го или мнимой в октябре 93-го) наиболее отчетливо были слышны те, кто уверял, что все самое страшное кончилось и свобода вот-вот восторжествует на многострадальной российской земле.

И голоса скептиков воспринимались как досадный диссонанс, неважно, откуда они исходили — из среды деморализованной оппозиции или вечно сомневающейся интеллигенции. Нельзя загонять реально существующий конфликт вглубь, говорили одни. Опасное упрощение и ошибка, вторили им другие, сводить причину противостояния только к попытке реванша консервативно-коммунистических сил, действительно поддержанных русскими фашистами. Можно объявить вне закона партии и закрыть националистические газеты, но нельзя отменить реальность (и обоснованность) протеста той, и вероятно, отнюдь не малочисленной части общества, которая не принимает «нового пути» России в обмен на социальные лишения и чувство национального унижения, вызванное развалом государства. Страшно не то, что оппозиция, загнанная в подполье, выйдет однажды из него полная сил. Важно не забыть о тех социокультурных стереотипах, на которые при случае сможет опереться непримиримая оппозиция. Как и понять, почему мы постоянно падаем в одну и ту же яму, делаем одни и те же ошибки.

Мераб Мамардашвили, один из самых значительных мыслителей, рожденных советской эпохой, ушел из жизни до августовского путча, до периода смутного времени, которое приобрело новые очертания в связи с октябрьскими событиями 1993-го и выборами 12 декабря. Однако вышедшая незадолго до смерти Мамардашвили книга его статей и интервью полна точных и порой едких пророчеств, исполняющихся на наших глазах. Метафизическая емкость этих мыслей и неожиданный остроумный ракурс его взгляда на трагическую повторяемость русской истории, его рассуждения о смысле культуры, свободы, «русском характере» делают Мамардашвили незаменимым собеседником для всех тех, кому небезразличны исторические параллели.