Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6563 ( № 32-33 2016) Страница 11

8 мая 1977

Сейчас пытаюсь в книгу о Фёдорове сделать литературный pendant. Платонов уже написан, а сейчас хочу о Заболоцком. <…> Человек и природа и пожирание как первородный грех всей природы у него так сильно, как никогда не бывало. В «Столбцах» он упёрся в ужас нашего питания, тут часто собственно явлена та точка зрения цыпленка, рыбы, коровы, которых мы пожираем – о чём я как-то уже писала. И я думаю, что вот никто в XIX веке не смог бы увидеть такого:

Там примус выстроен, как дыба,

На нём, от ужаса треща ,

Чахоточная воет рыба

В зелёных масляных прыщах.

Там трупы вымытых животных

Лежат на противнях холодных

И чугуны, купели слёз,

Венчают зла апофеоз.

Не мог никто увидеть ещё хотя бы потому, что в XIX веке – и прежде – литературу делал такой социальный слой и пол, для которого низовая, собственно бытовая сторона жизни не существовала. (У последнего разночинца Добролюбова была прислуга, что ходила на рынок и готовила еду.) Как закалывается, разделывается корова, висит её туша, как цыпленок жарится и наряжается зеленью, извивается рыба на сковородке – с этим буквально писатель и поэт не сталкивались. Пища являлась уже на стол в препарированном виде как роскошная, разнообразная снедь. К ней было возможно, да и культировалось, гедонистически-э wbr /wbr стетическое отношение. Было, конечно, и сочувствие к народу, возникали пустые щи и чёрствый хлеб как знак бедности и показатель сочувствия. Но ни Пушкин, ни Гоголь, ни Белинский, ни Некрасов, ни Достоевский… за плитой не стояли, картошку не чистили, курицу не смолили, рыбе внутренности не вынимали.

Только бедствия революции, уравнение всех, грань вымирания от голода поставила всех лицом к натуральной стороне жизни. (В XIX веке – социальные, исторические проблемы, психология – «настроечные» вопросы. Символизм – туман чаяний, немало многозначительно wbr /wbr го хлама. Пришла революция – и уперла в натуральную метафизику.) Тут стало возможно и углубление и такой необычный, новый глаз, как у Заболоцкого и Платонова.

У самого свободного гения есть свои границы и заданность временем. Просто так по капризу судьбы Заболоцкий невозможен в XIX веке. Его поэзия – уже следующая ступень понимания и проникновения в вещи, ступень, что определяется и углубившимся нравственным чувством, которое сознаёт стыд за самый онтологический порядок, в котором живет человек и природа, сознаёт и вину перед «несознательными wbr /wbr » ещё природными братьями, идущими к тому же человеку на пищу. Грандиозный поворот: Гоголь и Достоевский – нравственные проблемы в человеческом мире, а тут нравственные переживания перед натуральным нашим угнетённым, «униженным и оскорблённым», заморенным цыпленком, готовым ко столу. И если нет художественного прогресса в литературе, то прогресс в углублении понимания вещей идёт.

31 января 1978 года

Я делаю новый выбор. Отмечу сегодняшний день как день поворота, кончается мой «легальный» период, как всегда короткий в России. Пошли гонения. После фёдоровского вечера в «Факеле» К., наш доктор и профессор антирелигиозной пропаганды, <…> пошёл с доносом. И, может, не он один.

Что заставляет меня трепыхаться, где завяз мой коготок, в чем моя «страсть», не дающая мне свободы и покоя? Конечно, в этой книге о Фёдорове и Платонове, которую я надеюсь издать и которая ходит сейчас по мукам бесконечного рецензирования. Всё боюсь ей вреда, страдаю, предвосхищаю ожиданные и неожиданные удары. Вот ещё один, и он может быть окончательным.

Что же надо? Отказаться от «страсти», вытащить коготок и сделать смелый выбор. Писать по самой доступной мне истине и правде, собирать и обрабатывать материалы Фёдорова и его последователей. <…> И безоглядное слово убеждения — людям. Отказаться от надежды на компромиссное протаскивание в печать. Объяснять — и власти в том числе. Т.е. не замыкаться в келье — вернее, замыкаться настолько, чтобы незамутнённо думать и писать об ещё неясном и нерешенном — а наружу нести слово. Серьёзно — к России, людям и миру. Надо жить и служить абсолютно серьёзно, с полной отдачей и верой. Изгнать скепсис одинокого мудреца — против толпы обывателей и злостных невежд. Ты знаешь свой путь и спокойно, уверенно — несмотря на все возможные препятствия и муки — иди!

29 января 1979

<…> Можно переносить жизнь, только каждый день работая на Абсолют, остальное — необходимая дань. <…>

19 февраля 1979

<…> Думала читать русскую литературу sub specie отношения к смерти. <…> Прямо вот так и делать по самым крупным именам, а может, даже вытянуть именно ту линию, которая ведёт к Фёдорову. Сразу разграничить: была «языческая», ординарная [реакция] («И пусть у гробового входа….»), было острое переживание и философская вперенность («Где стол был яств, там гроб стоит»), но была и такая непрояснённая линия, в которой уже рождалось Слово, но так и не родилось (гениальные выкидыши его – Лермонтов, Гоголь….), и было совсем уже предСлово (Достоевский). А Толстой синтезировал и Пушкинское «пусть у гробового входа», и Державинское, экзистенциальное переживание тщеты ряда, ежели в конце его гроб . Так что может получиться так: языческий ряд – тут, наверное, не так уж много Пушкин); сильнейшее переживание абсурда смертной жизни (тут много поэтов, с Державина) бунта тут особенного нет, философское приятие; и, наконец, бунт против смерти, тоска по невозможному с прорывами тёмной ещё, безумной мечты (Лермонтов). Итак, две главные линии: приятие и бунт и через бунт – прорыв к невозможному. Да и Христово обетование всегда было. <…>

19 августа 1979

<…> Начинаю думать уже о следующей своей работе «Оправдание России», в которой одной из центральных линий станет то, как проклёвывался «Федоров», идея активного строительства не-природного, бессмертного порядка бытия в русской душе и уме. <…>

25 октября 1979

<…> Капиталистически wbr /wbr й строй – организация по типу организма, в наиболее чистом виде <…> по естественной мерке человека . Эффективно функционирует, обеспечивает максимум удовлетворения языческих потребностей. Больше всего отвечает языческому идеалу. Социализм – попытка построить общество по типу механизма . Механизм – он не природен, создан по человеческой целесообразной схеме – и в этом смысле он более «светел», разумен, чем организм, но лишен того объемного «инстинктивного» ума, который не расчисляет, а чует целое мира и к нему подлаживается. Человек в своем конструировании, социальном, механическом, ограничен, он не может учесть всех связей, закономерностей жизни целого. Потому тип механизма может стать не эффективным, даже губительным.

Общество христианского дела – это общество по типу Троицы . Это не механизм, это «организм» в определенном смысле, но высший и духовный. Идет трансформация самого человека, его питания, воспроизводства, воскрешение и обессмертивание, творчество самой жизни. Это, если хотите, эсхатологический социализм, или вернее социализм в области конечных метафизических начал и концов, в области онтологического преображения. (Активно-христиа wbr /wbr нский социализм, как я его сейчас называю. – 7 сентября 2000.)

14 апреля 1980

Читаю «Выбранные места» Гоголя. Поразительная, беззащитно-душев wbr /wbr ная, со своим юродством проповеди, глубочайшая книга. <…> Какой отзывчивый оргáн душа Гоголя, сердце его пронзается русской метафизикой смертной тоски и не просто лирически отзывается или волнуется, а слышит в этом призыв к действию, долг исполнить какое-то главное дело – а какой же это может быть долг? – наверное, только утолить эту тоску русской души. Но чем? Надо ведь чем-то великим, равным этой тоске. А Гоголь, с одной стороны, велик тем, что не просто проливает христианское традиционное утешение, не заводит душеспасительных про тот свет речей, а чувствует: надо Дело самим делать, и тут же. Правда, соскальзывает в Толстого (ещё за 40 лет до него самого): зовёт по-христиански устроиться в России, по-доброму, порядок навести в стране, чтобы не было взяточников и обманщиков, а был чин да лад, весёлое жизненное домостроительств wbr /wbr о. И каждый служи , в своём деле, на своём месте. Сущий Толстой: идеал честного работника на ниве Хозяина! Но разве такого «европейски-хозя wbr /wbr йственного» утоления плачет русская душа на своих бескрайних пространствах? До настоящего христианского дела, строительства Царствия Небесного, иного Божественного порядка бытия Гоголь ещё не дозрел ни духом, ни сердцем, ни словом.

29 марта 1981

<…> звучит Высоцкий. Душу пронзило, <…> час <…> слушала, вначале не выдерживала, задушили слезы, вышла, пришла в себя, выпила воды и вернулась, уже держась, дослушала. Боже, какой вопль и хрип на русской равнине, в русской зоне, какое неистовство в тоске и взрыв преград в согласных, взрыв, который не освобождает, но с которым погибаешь сам. Трагизм русской души, понимающей, что «не то оно, не так», не желающей приспособиться к уютному petit tram-tram, но и не видящей другого выхода, как только изойти в тоске, в разгуле, в вопле. Нету белого света, дайте!!! А если и есть, то он белый, как саван, в саван укутать так и ждет, в снег, в пургу разнести уууу…. и нету. А ты ведь ещё дышишь пока и упиваешься белой, чтобы заалело и зачеркнуло внутри, чтобы живым и биться, и чувствовать , пока, пока…. <…>