Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6563 ( № 32-33 2016) Страница 12

29 марта 1981

<…> звучит Высоцкий. Душу пронзило, <…> час <…> слушала, вначале не выдерживала, задушили слезы, вышла, пришла в себя, выпила воды и вернулась, уже держась, дослушала. Боже, какой вопль и хрип на русской равнине, в русской зоне, какое неистовство в тоске и взрыв преград в согласных, взрыв, который не освобождает, но с которым погибаешь сам. Трагизм русской души, понимающей, что «не то оно, не так», не желающей приспособиться к уютному petit tram-tram, но и не видящей другого выхода, как только изойти в тоске, в разгуле, в вопле. Нету белого света, дайте!!! А если и есть, то он белый, как саван, в саван укутать так и ждет, в снег, в пургу разнести уууу…. и нету. А ты ведь ещё дышишь пока и упиваешься белой, чтобы заалело и зачеркнуло внутри, чтобы живым и биться, и чувствовать , пока, пока…. <…>

12 ноября 1987

XIX век – в почёте общие понятия: Человек, Человечество, Разум, Прогресс, Наука. Религия человечества – Конт, Спенсер. Ещё та же наука не обнаружила своей убийственной, демонической потенции, человека ещё не распяливали так, что вся его жалость и подлость вонючей жижей из него выходила. Тогда же естественно было, напротив, ратовать за конкретный христианский гуманизм против абстрактного, который любит человечество вообще, зовёт всем жертвовать на благо Человека, зовёт на борьбу, в подполье, кружки, на каторгу за его будущее счастье, а рядом живущему любви не находит, ни жалости, а одно отталкивание и презрение. Тут особенно красноречив и убедителен был Достоевский. И его разоблачительная логика метила и в будущих победоносных революционеров.

А в XX веке ситуация полярно изменилась. Конкретного человечка ещё можно и понять, и пожалеть, и полюбить, а вот сама идея человека, сам человек как тварь пал низко, затоптан в презрении.<…> Я убеждена, самый глубокий завиток демонизма и злодейства – неверие в человека, в возможность восхождения природы человека, отчаяние в спасении… <…>

Сейчас надо мне писать очередное «Оправдание человека», а не России. Цефализация – нить Ариадны, показатель объективного стремления жизни к духу, к Богу, положительная основа Большой Надежды.

21 октября 2000

Очень сейчас хвалятся тем, что наконец-то в условиях свободы и плюрализма литература сбросила с себя философские и прочие заботы и может быть просто литературой, как везде в мире. Но забывают, что русскую литературу ценили и любили в мире, западном и восточном, как раз за этот её синкретизм, за её мировоззренческу wbr /wbr ю глубину, нравственную тревогу, религиозный поиск. А убери всё это – и испарится её своеобразие и интерес к ней. Ведь «философия» в литературе живет совсем в особом, другом качестве и склонении, чем в философском трактате, она обволакивается человеческими характерами и судьбами, насыщается экзистенциальной пронзительностью wbr /wbr , живой диалектикой pro et contra – и доходит до сердец и ума читателя, взрыхляет и углубляет их, захватывает и воздымает…

4 ноября 2000

В национальном энтузиазме, который и сейчас, в эпоху деградации, беспутицы, сильнейшего влияния западного потребительского неоязыческого выбора, окончательно не иссяк, ещё подспудными пузырьками незаметно фонтанирует вера: русский народ ещё не сказал своего окончательного слова, модальность его настоящего бытия – будущее. Даже если это и так (в конце концов, ни человеку, ни народу, пока они живы, нельзя ставить пределы), всё же есть один несомненный факт: Россия уже сказала свое слово миру, выразила обновленное, углубленное активное понимание христианства, явила новую ступень в тесно связанных между собой двух познаниях : Бога, своего высшего Идеала, и человека в его настоящем бытийственном призвании быть орудием осуществления замысла Божия о нём и мире.

Русская религиозно-филос wbr /wbr офская мысль, наряду с классической русской литературой, которая тоже взяла на себя часть разработки мировоззренческо wbr /wbr го, этического задания, причём в наиболее проникновенном и смелом, заостренно-лично wbr /wbr стном варианте, совершила колоссальную мировую работу. Если мы бесконечно благодарны древней Греции за то, что ей удалось сделать в общем движении человечества, за её гениальное, прославляющее «изобилие бытия» (Гачев) язычество, за её платонизм, за восприятие идеального Божественного начала, как писал Вл. Соловьев, в его гранях красоты, а Востоку, Индии – за йогу и буддизм… то как нам недооценивать вклад России в лице Фёдорова и целой плеяды мыслителей, равный, в оценке многих, по количеству новых идей и практических мировых перспектив святоотеческому наследию!

10 февраля 2004

О Христе как Центрообразе русской литературы, не обязательно прямом, но внутренне присутствующем, светящем сквозь художественную ткань вещи. Не только в нашу октябрьско-револ wbr /wbr юционную эпоху, но и для Европы времени её «бури и натиска» Прометей был заглавным образом, если хотите, паролем человеческого, титанического, самоопорного дерзания. В то время как центрообраз Христа прежде всего открывает высшую христианскую надежду на синергию, возможность согласного действия Божественной и человеческой воль (как то было в отношениях двух природ в Спасителе).

Кризис гуманизма (видения человека как меры всех вещей, как высшей ценности) продолжается и сейчас, более того – он вступил в фазу острейшую, когда «гуманизм» в смысле раскрепощения человека , права на свободу во всех его измерениях сполз в апофеоз грубой «материократии», нижнего этажа в человеке, всех его инстинктов и поползновений, извращённо к тому же экзальтируемых, вплоть до беспощадного вытеснения слабого и устранения конкурента, до особого наслаждения жить в трещащем по швам, апокалиптическом мире. <…>

Нельзя потакать подходу секулярного мира культуры к христианству и Церкви, когда их загоняют в своего рода приличную резервацию, культивируют (не без согласия и помощи самих христиан) их узкую автономию, обслуживание сугубо индивидуальной области спасения каждым своей души… Важно громко заявить о ценности для всех христианской антропологии, понимания человека как падшего, кризисного, противоречиво-не wbr /wbr совершенного существа. Но это не просто констатация такого положения вещей или тем более лишь укрупненное и живописно усугубленное выволакивание на свет Божий изнанки человеческой природы (чем немало занимается современное искусство). Тут – указание на необходимость сойти с мёртвой точки своей нынешней природно-смертно wbr /wbr й заклиненности, тут светит идеал обращения зла в добро, превращения несовершенного в совершенное, идеал синергии и обожения.

18 апреля 2010

<…> Отчего Россия так чужда и как бы опасна на взгляд Запада, почему не может он никак растворить мощный осадок опасений и отталкивания перед нею? Ведь так было и в XIX веке, в России монархической, а не только в нынешней пост-советской, когда такое отношение можно бы объяснить «фантомным» антикоммунизмом…

Западная цивилизация, устремившаяся уже несколько веков назад на путь секуляризации и достигшая, можно сказать, уже полноты её идеала, принципиально отказалась от влияния на себя религии, от её ценностей, от её духовного руководства, от самого существенного на деле – от возможности своего союза, делового конкордата с христианством, от поисков синергии с ним. А в России было иначе: все её великие мыслители и писатели, все её генеральные идеи связаны с христианством, из него вытекают и его углубляют (так было прямо – до революции и подспудно – после, часто в мистифицированно wbr /wbr м виде). Опасность России чудится Западу в возможности другого фундаментального выбора, не западного, обмирщённого, потребительского wbr /wbr , релятивистского… Боятся утверждения и попыток реализации других сверхидей. У них тоже были такие ростки, один из последних – Тейяр де Шарден, но затолкали его в темноватый угол маргинальных подходов и идей.

Запад боится и ислама, борется с ним и принимает свои меры, в том числе – обезвреживания его в своем лоне потребительства. Ведь в исламе тоже идеал религионизации общества и истории, хотя со многими своими ценностными ущербами. Но то другой регион, другая кровь, а Россия – близка к Европе, частично – восточная ее часть, и тут под боком гнездится нечто чуждоватое, чреватое подрывом её устоев. <…>

30 ноября 2010

Юродство проповеди. Когда-то так собиралась назвать свою книгу о Платонове. <…> Перешагнуть через «целомудренную» робость, <…> публично выкладывать своё видение, уходить [в понимании Платонова] от сладкого образа сердечно-пронзит wbr /wbr ельного гуманиста и критика режима, бросать в горизонтально-пр wbr /wbr ивычно ориентированную, «нормальную» аудиторию платоновские постоянные и неизменные идеалы, которые, по его словам, он сам вынужден был «опошлять и варьировать», прятать по художественным углам, размывать в атмосфере, под покровом странного, гротескного образа (иначе печатать не будут!) Вытаскивать странные реакции Саши Дванова, нежно прощающегося с рукой убивающего его бандита, «товарищески» ему помогающего снять с себя одежду, речи советского лейтенанта Агеева о будущем телесном воскрешении погибших товарищей, о желании ребёнка раскопать похороненного папу и дома держать, о деревьях, на ветру «стыдливо заворачивающих свои листья»… <…> Почему Платонова любят все – и правые, и левые? <…> Потому и любят, что и правые, и левые, и все люди вообще лучше, чем они кажутся , что, читая Платонова, резонирует в них душа на некую, для них пока тёмную, непроясненную вибрацию его чувства и мысли, которые глубинно касаются всех. Платонов – тот редкий, драгоценнейший случай, когда человек (творец, учёный...) достаточно безумен, чтобы быть гениальным.