Журнал Русская жизнь - Лузеры (декабрь 2008) Страница 12

Я, взволнованный всем этим, остался стоять у окна, пока поезд не тронулся. Так как они долго со мной возились, то не заметили моего соседа и ушли. Поезд двинулся, заскрипели вагоны, все улеглись, и я полез к себе наверх. Не успел лечь, как эта фигура, покрытая пальто, зашевелилась и подвинулась ко мне в упор. «Спасибо, браток, ты мне сохранил жизнь, ты отвлек их внимание. Они занялись тобой, забыли посмотреть всю полку и пошли дальше. Спасибо тебе, дорогой. Я ведь все слышал, затаив дыхание. Но я вижу, ты человек хороший, а в людях я никогда не ошибаюсь. И я хочу тебе все рассказать, хочу поделиться с тобой. Слушай меня. Я ведь очень одинок. У меня нет близких, нет родных, нет друзей. А каждому человеку хочется излить свою душу, тогда легче жить. А излить ее некому. Люди очень мелки, жадны, завистливы и себялюбивы. Так я жить не могу. Ты знаешь, друг, кого они искали в поезде?» Я ответил ему, что догадался. «Так вот слушай, меня искали, только что в Сызрани на вокзале я ограбил кассу. Я ведь хожу на волоске. Это мне и нравится. Пусть я проживу мало, пусть меня завтра же возьмут. Но я прожил свою жизнь красиво. Не могу сидеть и корпеть в конторке. Я хочу быть орлом. Я никого за свою жизнь не обижал. Я презираю мелких воров и карманников, которые крадут у бедных тружеников. Человек месяц работал и несет домой свои копейки, и можно ли это отнимать? Нет, я беру только государственные деньги, которые никому не принадлежат или, вернее, принадлежат народу, а не государству, я их бедному народу и возвращаю. Представь себе, как это красиво и какую надо иметь силу воли. Я вхожу в банк и говорю: сидите все спокойно, никакой паники, я никого не трону. Надо, чтобы в твоем голосе звучала сила и все были загипнотизированы. Я прохожу к кассе, вынимаю спокойно деньги и ухожу. Пусть несколько минут, но я чувствую себя королем. Как это красиво. А деньги эти я на себя не трачу ни копейки. Я помогаю всем бедным. Прихожу в деревню и вижу, кто плохо живет, кто в чем нуждается. Кому куплю корову, кому дрова, кому муку. Разве это не красиво, не благородно? Ради этого можно рисковать и жизнью. Пусть добрым словом вспомнят тебя люди. А вторая моя страсть - люблю читать. И больше всего люблю Льва Толстого и особенно его философские произведения. И всегда жалею его, что он не смог в жизни приложить свое учение. Мешали ему жена и семья. Вот почему я никогда не женюсь, хочу быть свободным».

Так за беседою начало светать, и на одной маленькой станции он открыл окно и позвал человека, продающего сапоги. «Дай померить», - сапоги оказались впору. «Сколько тебе за них?» - и, не торгуясь, вытащил из кармана длинную ленту керенок и передал мужику. «Ты что, сапожник, погоди минутку», - снял свои, которые были тоже крепкие и почти новые, просунул их в окно и сказал: «Ты их немного подновишь и тоже продашь». И на ближайшем маленьком разъезде простился со мной и побежал полем, через лес, в незнакомую ему глухую деревню.

Москва, 1974 г.

Публикацию подготовила Вера Головина

Валентина Забурунова

Теплая Сибирь

Воспоминания

Свидетельствовать об обстоятельствах времени и места обычно поручают документам из госархивов. Однако частные записки, хранящиеся в шкафах обычных сталинок или хрущевок, порой не менее красноречивы. И в массе своей могут дать не меньше сведений.

Таковы воспоминания Валентины Федоровны Забуруновой (1914-1999). Валентина Федоровна родилась в Иннокентьевске Иркутской области. Там она закончила Техникум путей сообщения, после чего работала на строительстве железной дороги Новосибирск - Тогучин, школьных зданий в Новосибирске, на заводе расточных станков в Кривощеково. В общем, как принято было говорить когда-то, «настоящая рабочая биография». Но воспоминания ее не о станках и не о трудоднях. Это почти поэтическое описание жизни в советской провинции. Сквозь безыскусность письма и непосредственность авторского взгляда сами собой проступают характернейшие детали момента. Достаточно прочитать о том, как подаренная солдатами лошадь пала при первой же попытке ее запрячь, - и атмосфера Гражданской войны становится более ощутима, чем в десятках армейских донесений. Здесь же - теплота семейственности, тайны школьных лет. Дух времени веет, где хочет.

Я родилась за три с половиной года до Октябрьской революции. Отец мой, Федор Андреевич Забурунов, родом из Астрахани, оказался в Сибири, в Александровском централе. Он - политический ссыльный. Будучи призван в армию, служил матросом на Каспийском море. В то время, он рассказывал, был сильный произвол офицеров. И вот одного из матросов, который служил вместе с отцом, за революционные настроения забили до смерти. Возмущенные сослуживцы организовали бунт на корабле и сбросили в Каспий, так говорил отец, ненавистного офицера. После этого последовал арест и военный суд. 6 матросов были приговорены к ссылке в Александровский централ. Гнали их пешим ходом.

Мать моя, Федора Георгиевна Дронова, вместе с матерью жила в селе Александровское, в 70 км от Иркутска, она и уроженка этого села.

Кроме меня, младшей дочери, в семье было трое детей - брат Володя, сестра Анна и Елизавета. Сестра Анна уже училась в гимназии, брат - в реальном училище, а мы с Елизаветой были еще маленькими. Жили мы в Иннокентьевске на Четвертой улице, там улицы именовались счетными единицами. Наша улица была главная, на ней находились - гимназия, реальное училище, базар, жили на ней преимущественно железнодорожники. Я помню наш дом, сад, который посадили наши родители: замечательные кусты черемухи, сирени, красной смородины. Летом сад превращался в прекрасный цветник. Моя сестра Анна была большая любительница цветов, было очень много клумб. Аромат резеды, душистого горошка, табачка наполнял запахом весь дом. Как я помню, с ранней весны и до поздней осени в доме стояли вазы с цветами. В доме было три комнаты, кухня. Всегда тепло и светло. По вечерам в большой комнате зажигали большую керосиновую лампу под зеленым абажуром.

Родителей было у нас принято называть «мамочка» и «папочка», да и родители называли так друг друга. Я помню, что у нас были утки, а селезень жил у нас года три, и так любил маму, что буквально ходил повсюду за ней, даже в церковь ходил ее провожать.

В 1920 году мы потеряли нашего кормильца - умер наш отец. И вот в такое тяжелое время мы, четверо детей, остались с мамой. Мама хорошо шила, она ездила в деревню и обшивала людей, а за это привозила домой продукты. Летом мать жала хлеб у кулаков. Она классически жала, ее снопы вызывали у всех восхищение, жала без потери колоска.

Смутно помню интервенцию. У нас в Иннокентьевске были чехи, японцы. Вот напротив нас на квартире жили японские офицеры. Когда они меня видели (я была полненькой девочкой, румяной и кудрявой), один из офицеров подходил ко мне, щипал тихонько за щеку и говорил: «Яисько», что означало «яичко». К чехам мы с сестрой ходили на воинский пункт (там были казармы) с солдатскими котелочками за супом. Они наливали нам очень вкусный суп с фасолью и давали 2-3 галушки, политые топленым маслом и посыпанные корицей. Мы едва доносили это вкусное кушанье до дома, ели, оставляя брату и сестре.

Помню также очень смутно, как шли каппелевцы - это белогвардейцы, которыми командовал Каппель. Они чувствовали, что Красная армия наступает, удирали целыми семьями, шли большие обозы. Зимой, в очень холодное время, - на санях, розвальнях, укутанные в пледы, овчинные дохи. Везли они много добра, награбленного у людей.

Однажды ночью, мы уже спали, вдруг слышим стук в ворота и крик: «Откройте, а то будем ломать ворота, подожжем ваш дом». Мамочка в тревоге соскочила с постели, разбудила старших. Брата Володю спрятали в подпол, так как молодых парней они угоняли с собой. Стук повторился. Мамочка зажгла коптилку и пошла открывать. И вот весь обоз заехал к нам во двор. Тепло и покой нарушила оголтелая орава, ввалились в дом бабы, дети. Они чувствовали себя полными хозяевами. Начали приказывать - топи печь, давай большую посуду. У них были набиты мешки курицей, гусями, еще не общипанными, пельменями. Большой посуды у нас не было, и мама достала чугунок для парки белья, поставила его на печь, и они сварили пельмени. В доме был такой вкусный запах, но мы не смели подняться с постелей. Утром они уехали. Они скормили своим лошадям наше сено, заготовленное нашими детскими ручками для кормилицы Муни. Они уехали, а Володя еще долго сидел в подполье.

В другой раз из такого обоза нам досталась лошадь. Сказали маме: «Ты хорошая хозяйка, оставляем тебе коня, пригодится». А когда брат Володя решил поехать за дровами, взял у соседей сани и стал ее запрягать, лошадь тут же и сдохла. Пришлось нанимать другую лошадь и увозить ее на свалку.

Помню, что уже весной, когда растаял снег, мы нашли связки перламутровых пуговиц, которые долгие годы пришивались к вещам.