Литературная Газета - Литературная Газета 6578 ( № 48 2016) Страница 12

«…Далее она кинулась за деревянной шваброй. Пытаясь предупредить удар, я перехватил швабру и вырвал её, но удар по голове всё же получил. Когда я увидел, что она встала в оборонительную позу, и понял, что она боится швабры, я бросил швабру, думая, что она успокоится, видя моё миролюбие.

Тогда Санчирова буквально вырвала в одно мгновенье из-за шкафа деревянную засетченную раму (оконная, вставная, от мух) и с размаху сверху вниз нанесла удар…»

Алмазов снова разволновался: «Бросалась, будто тигрица разъярённая, желающая разорвать меня на куски! И это женщина, хранительница очага и предмет вожделения?! И всё из-за денег, тоненькой пачки презренных купюр, которые достаются мне благодаря профес­сионализму и интеллекту. Уже сколько не живу с ней как с женой, вот только родительскую квартиру никак не разменяем, детей общих нет, а она продолжает считать мою зарплату своей».

Доктор снова склонился над листом бумаги, почерк его утратил приятную волнистость и стал напоминать электрокардиограмму больного, страдающего экстрасистолией:

«…Мне пришлось схватить стул и подставить под удар. Ножки стула прорвали сетку и смягчили удар по голове. Здесь я удачно перехватил стул одной рукой и, делая оборонительные покачивания им в воздухе, другой рукой открыл дверь, поставил стул и вышел…»

Алмазов отвлёкся от объяснительной: «Ведь нападала, зная о моей врождённой интеллигентности, что не могу ударить женщину. Любой другой просто размазал бы её по стенке».

«…Искурив сигарету, я пошёл к Вам, но не нашёл. Сознание неправомочности происшедшего в стенах служебного помещения, односторонности (в пользу женщин) существующих в нашем государстве законов, собственной юридической незащищённости и уязвимости (и как мужчины, и как рядового специалиста против вышестоящего, и как пенсионера), неприличности (моральной) оглашения подобных фактов мужчиной (пусть даже и вынужденного оглашения) и других моментов на фоне перенесённого нервного перенапряжения ещё долго держало меня в состоянии какой-то внутренней дрожи на клеточном уровне.

Я кое-как доработал смену и пошёл к старшему брату рассказать о случившемся, и ещё потому, что дома сцена могла повториться, так как рукоприкладство, швыряние предметов, срывание дверных шпингалетов и тому подобные «подвиги» терплю дома не только я, но их испытала на себе и моя покойница-мать.

О скверном поведении и оскорблениях я уже просто молчу – мелочь.

Из разговора с братом я узнал, что после описанного Санчирова приходила к нему, закатила скандал, сквернословила и учинила допрос, выясняя личность находившегося у брата пенсионера, который много лет проработал с братом и который пришёл навестить товарища…»

Врач Алмазов, не прекращая написания объяснительной, принялся размышлять: «Откуда берутся такие женщины? Даже десять высших образований не изменят их плебейской, низменной сущности! Вот я, доктор Алмазов, потомственный интеллигент, так это сразу всем видно. А эту гарпию уже ничем не исправишь. Только мой покладистый характер позволяет существовать с ней под одной крышей. Хорошо ещё, что квартира моя собственная, досталась по наследству от отца и матери, а так она уже давно бы меня из дома выгнала!»

Объяснительная между тем продолжала обрастать подробностями:

«…Мои шишки-гематомы к следующему дню расползлись под апоневрозом, и на лоб стал наползать синий цвет. Я стал лечиться примочками от синяков и таблетками от головной боли. Но к понедельнику я эффекта не добился. Идти за больничным или на работу и объяснять, откуда синяк? Это могли расценить как сенсацию обо мне и о нашей больнице. Но я обслуживаю и свою смену (вторую), и экстренные вызовы в этом месяце. Тогда я продолжал лечиться, но рентген-лаборантам регулярно сообщал свой ежедневный адрес и телефон. Сегодня я вышел на работу…»

Алмазов взял в руки небольшое зеркало и удручённо стал рассматривать своё лицо. Безобразный грязноватый, синюшно-багровый кровоподтёк с зеленовато-желтушным оттенком залил благородный аристократический лоб и захватил верхние веки. Теперь чёрные очки среди зимы приходится носить. «Ведь знала, подлая, что бьёт не только по жизненно важному органу – голове, но и по другому «больному месту». Она хотела спровоцировать у меня алкогольный срыв, нарушить почти двухлетний период воздержания. Думала, что если Алмазов выпьет, то остановится только через месяц. А там и с работы его выгонят, ведь он уже достиг пенсионного возраста. Далеко идущие цели преследовала коварная «бывшая». Хорошо, что я сумел остановиться через пять дней путём невероятного усилия воли».

Оскорблённого доктора потянуло на философию:

«Вот она, справедливость! Похоже, этой категории вообще не существует в природе, хотя человечество всегда о ней мечтает и к ней стремится. А на поверку – мираж, иллюзия!»

Но надо было заканчивать объяснительную, которая у Алмазова стала незаметно превращаться в обвинительное заключение:

«…Каково моё резюме?

Если пустить разбор по официальной юридической и профсоюзной схеме, то наверняка получится долгая и громкая сенсация.

Поэтому, следуя принципам человеческой нравственности и миролюбия, а также во имя интересов службы, я мог бы предложить и прошу:

1. Провести с Санчировой К.К. серьёзную, строгую, подробную и назидательную беседу о морали и этике (особенно по отношению к подчинённым, тем более старшим по возрасту), особенно на рабочем месте, в служебных стенах (хотя и в жизни это очень важно), о недопустимости преступности и в конечном счёте о наказуемости подобного поведения.

2. Что касается оплаты мне дней по пропущенным вторым сменам (за 4 дня), то юридически её относят за счет виновного, в данном случае – Санчировой К.К. Но я согласен отнести эти дни и за счёт моего отпуска…»

Доктор Алмазов поставил дату, витиевато расписался и с некоторым удовлетворением перечитал исписанные листки.

Теперь ему предстояло идти в приёмную главного врача.

Фотография

Старик Нармаевич получил письмо от старого фронтового друга из Центральной России, с которым семьдесят с лишним лет назад вместе хлебал из одного котелка и ходил под гитлеровскими пулями.

Письмо незатейливое, о житье-бытье, о старческих болезнях и боевых ранах, которые с годами всё пуще давали о себе знать. Однополчанин Николай хвалился, что местный военкомат не забывает его, недавно вот отремонтировали за казённый счёт дом, новую ограду поставили.

В письмо была вложена фотография, сделанная недавно. С неё на Нармаевича смотрел белый как лунь очень пожилой человек с уставшим взглядом и посечённым морщинами лицом, опирающийся на суковатую палку-трость.

Но старик Нармаевич видел совсем другое: молодцеватого голубоглазого друга Колю в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, с неизменной папироской в углу рта.

Он помнил его именно таким, хотя более двадцати лет назад они виделись, их тогда человек тридцать приехало на встречу однополчан. Но в памяти отложился только образ Коли-фронтовика.

Не привыкший откладывать на потом важные дела, Нармаевич принялся писать ответ.

«Здравствуй, дорогой Коля!

Рад, что у тебя всё нормально. У меня тоже всё хорошо. Старуха-жена померла пять лет назад, и без неё пусто стало, но помогают дети и внуки. Каждый год ложат в госпиталь для ветеранов войны, там мне поправляют здоровье.

Жалко, что из нашего полка остались только мы с тобой.

Фотография твоя мне очень понравилась. Ты почти совсем не изменился. Отсылаю её тебе обратно. Если у тебя есть другие фотографии, присылай, я их с удовольствием посмотрю.

Будь здоров, друг Коля!»

И старик Нармаевич, бережно вложив в заранее приготовленный конверт своё ответное письмо и фотографию друга (не хотелось Нармаевичу, чтобы лежала она, никому не нужная, если с ним что случится), начал писать на нём обратный адрес.

Внутри невыносимый гул

Внутри невыносимый гул

Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Поэзия Калмыкии

Теги: Поэзия Калмыкии

Номто Дорджиев

Родился в 1986 году. Выпускник гуманитарного института КГУ по специализации «Русский язык и литература». Стихи печатались в журнале «Байрта» и в сборнике молодых поэтов Калмыкии «Особенный день». В настоящее время работает в РИА «Калмыкия».

Ода калмыцкой женщине

Нет, калмыцкая женщина не плачет.

Она мне напоминает Урсулу Игуаран,

Даже если муж у неё слизняк и растратчик,

А вся жизнь – череда семейных драм.