Владимир Романовский - Скандальный путеводитель по экономике Страница 13

Акт Третий. Мемы.

Мем, по Докинсу, является будущим конкурентом гена. По чистой случайности человек (т.е. одна из оборонных систем гена, по Докинсу) приобрел и развил себе культуру.

Культура – это нечто большее, чем кажется на первый взгляд, говорит Докинс (от его цепкого взгляда редко что-нибудь ускользает). Каждая культурная данность есть на самом деле мем, что-то вроде нематериального гена, означающего, или предвещающего, восстание машин-носителей генов против их слепых хозяев. Мемы есть новая форма репликаторов, у которой есть шансы победить в борьбе с их примитивными предшественниками. Мемом может быть все – удачная фраза, мелодия, образ – то, что может передаваться из поколения в поколение.

Поскольку основная часть человеческой культуры так или иначе связана с языком, давайте посмотрим, какие у языка были шансы возникнуть случайно.

Было солнечное утро. Пещерный человек вышел из пещеры, потянулся, нахмурился, и стал первым человеком, произнесшим слово. Он сказал, "Га!". Он не виноват. Неправильно скопированный ген заставил его так поступить.

Если он не был тут же убит пришедшим в ярость соседом, которого раздражали незнакомые звуки; если он сумел прожить достаточно долго, чтобы передать навыки в произнесении слова "Га" своим детям, к которым, в свою очередь, соседи относились необъяснимо мягко, дети эти должны были, очевидно, обладать преимуществами перед всеми остальными, поскольку они могли общаться, употребляя этот дополнительный звук в добавление к привычному в данном племени набору рыков, кряканья, и прочих полу-информационных звуков. Чтобы эти болтливые сопляки выжили и усовершенствовали свою лингвистическую доблесть, понадобилось очень много совпадений – отсутствие потопов и извержений вулканов в данной местности, благоприятные атмосферные условия, доступность еды, уровень болезней ниже катастрофического, и так далее, потому что, дело такое, любое племя, борющееся упрямо за жизнь в доисторических Азии и Африке могло запросто исчезнуть, вымереть из-за враждебных явлений, или враждебных группировок, включающих соперничающее племя, предполагающее, что ресурсы неплохи. Так. Допустим, что индивидуумы, могущие произносить "Га!" были здоровы и популярны в народных массах. Допустим, слово закрепилось в обиходе, и с того момента возникновение лексикона и грамматики стало просто вопросом времени. Какого времени? Сколько времени на такое нужно? Кто знает. Дело ведь не в преподавании кому-то языка. Дело в передаче его из поколения в поколение, дело в распространении языка в других племенах, не прямым способом, но с помощью вечеринок, форникации, и низкого индекса индивидуальной ответственности в надежде, что то тут то там генетическое копирование может снова дать сбой и произвести соответствующий ген. Полутора миллионов лет может не хватить, но дело даже не в этом, а в том, что на планете до сих пор существуют языки, не связанные с санскритом (основой всех европейских диалектов) – так что какое-то число языков вроде бы появилось независимо. Пятнадцать сотен тысячелетий – может и достаточно для такого очень невероятного сценария, однако возникает вопрос – а почему в таком случае только люди стали обладателями языка? Почему не обезьяны и не слоны и не львы, кои тоже ведь могли извлечь выгоду из дополнительных средств общения, если следовать логике Докинса? И почему все люди стали обладателями языка? (Не упустил ли я чего? Существует ли на свете племя, которое начало говорить недавно, или которое даже "Га!" не научилось произносить?)

Га.

Современная Вавилонская Башня – склонность к жесткой специализации во всех областях (кроме политики, где люди по-прежнему взаимозаменяемы и в равной степени некомпетентны на всех уровнях) – вот что так мешает науке сегодня. Докинс, возможно, знаком с биологией и бухгалтерией (в этой его книге очень много странно выглядящей арифметики, из чего я заключаю, что бухгалтерию он знает очень хорошо), но не с филологией и не с историей, и не с искусством, между прочим. К искусству мы еще вернемся, а пока что позвольте привести здесь короткий репортаж о том, что произошло в англоязычных странах сравнительно недавно, и что должно было заставить задуматься множество людей, но, необъяснимым образом, до сих пор задуматься не заставило.

Незадолго до Шекспира начался в этих странах процесс, известный сегодня, как Великое Смещение Гласных. Продолжался он несколько столетий, набирая силу и влияя на все англоговорящие регионы. В девятнадцатом столетии он, процесс этот, все так же безостановочно продолжался в Англии, Пенсильвании, Калифорнии, Луизиане, и Сиднее, и вдруг кончился – без всяких видимых причин – в начале двадцатого века (Киплинг все еще рифмует по старинке, но Лоуэлл и Каммингз в рифмах используют только новое произношение). Четыреста лет – большой срок для индивидуумов. Но для эволюции это – миг, или чуть больше – достаточно длинный интервал, чтобы обменяться мнениями по поводу погоды, но недостаточный, чтобы перейти на спорт и политику. С точки зрения выживания (ну, хорошо, Стабильности), преимущества произношения слова taste таким образом, чтобы оно рифмовалось с paste, но не с last (Shakespeare, Sonnet No. 90, lines 11 and 12) – по меньшей мере сомнительны. Докинс может возразить, что это не генетическое, но мемическое изменение. Хорошо. У каждого культурного сдвига есть же какие-то причины, мотивы, и так далее. Например, написание любовных песен мотивируются любовью (сексуальным напряжением, по Докинсу, хотя лично я различаю любовь и похоть, и песни о похоти не менее многочисленны, чем песни о любви). Патриотические песни появляются в основном во времена интернационального неспокойствия. Философия развивается, когда многим людям нечего делать и они скучают. Наука питается военными нуждами и праздным любопытством. Идея создания нового, улучшенного компьютерного софта возникает из-за ненависти к конкурентам. Индустрию бокса поддерживают люди, которым хотелось бы набить кому-нибудь морду, но мешает трусость. Этикет возник в противовес тенденции людей хватать друг друга за горло по малейшему поводу. Политическая корректность есть реакция правящего класса на раздражающую привычку людей говорить все, чего им в их тупые башки взбредет. И так далее. Объективно говоря, для Великого Сдвига Гласных мотива не было никакого. Вообще. Он просто в какой-то момент начался и закончился вдруг задолго до завершения (поэтому слова put и but не рифмуются, как не рифмуются слова mood и blood, и музыка стиха, возникавшая из-за забавной привычки Байрона рифмовать I и Italy для нас потеряна).

Но как же быть с утверждением Докинса о возможном триумфе культуры над генами, спросите вы. Стоит размышлений, не так ли.

Хорошо, давайте посмотрим, какой у Докинса по этому поводу рецепт для нас, бедных перевозочных средств для генов. "Не следует искать бессмертия в репродуцировании. Но если вы вносите свою лепту в мировую культуру, если у вас есть хорошая идея, или вы сочинили мелодию, изобрели свечу зажигания, написали стихотворение, это все может продолжать жить, не изменяясь, долгое время после того, как ваши гены растворяться в общем котле (p. 199)".

Забавно. Неплохо было бы в этом месте вспомнить историю, хотя бы поверхностно. Вспомним самые яркие триумфы музыки (в операх Верди и Вагнера), живописи (у Рафаэля, Рембрандта, и Мане), поэзии (у Шекспира, Водрстворта и Байрона), литературы, скульптуры, архитектуры, и, да поможет нам Докинс, науки. Основная их масса имела место когда общий менталитет цивилизованного мира отличался повседневной религиозностью. Пусть Докинс рассуждает, сколько хочет, мучительно пытаясь определить самого великого человека в истории – Ньютон или Дарвин? (p. 18): оба были англичане. Ньютон, однако, был верующий и практикующий христианин, и ни Ньютон, ни Дарвин не состоялись бы, не предшествуй им Гуттенберг. Вспомним, какая именно книга первой вышла из под его пресса.

Тут и там в своей книге Докинс ссылается кокетливо на источник энергии, без которого даже случайные сценарии не работают, даже с его, Докинса, точки зрения. Несмотря на то, что он зоолог и англичанин, думаю, он, Докинс, достаточно развит для того, чтобы понять, что поезда, как бы блистательно не были они смоделированы и собраны, без электричества не поедут, и машинам нужно топливо даже в том случае, если они ездят по неправильной стороне улицы, и любые навыки совершенно бесполезны, если нет в наличии подходящего числа людей, которые эти навыки понимают и принимают. Докинс понимает аналогии, как никто. Поймет и эту – Искусство в том виде, в каком мы его знаем, искусство как часть культуры, несмотря на то, что оно не всегда говорит о Боге, создается, тем не менее, с Богом в душе и сердце художника. Мотивация искусства – экстремальные чувства, такие как восторг, депрессия, дикое раздражение, и так далее. Все эти чувства – страстные. В алгебраическом (и алгебраически несостоятельном) мире Докинса нет места страстям. Вера, любовь и надежда из него выселены и, следовательно, нет в его мире ничего, о чем можно было бы написать хоть самую захудалую серенаду – следовательно, нет смысла заводить культуру. Когда рассматриваешь наши недавние сомнительные достижения в области живописи и архитектуры, созданные атеистами двадцатого столетия, невольно замечаешь, что, в общем, результаты уродливы и скучны. Тогда и начинаешь вдруг понимать что, может быть, в мире по Докинсу, который мы, люди, пытаемся нынче создать, культура исчезнет. Бог хочет, чтобы у нас была культура. Эволюция по Докинсу – не хочет. Ей все равно.