Маргарет Этвуд - История долгов наших: Долги и темная сторона богатства Страница 15

Скрытые тут метафоры прозрачны: мы влезаем в долг, как в кабалу, болото, или яму, или даже в кровать; мы освобождаемся от него, словно выходим на свежий воздух или вылезаем из ямы. Если мы тонем в долгах, то на ум приходит сразу образ тонущего в волнах корабля и пассажиров, идущих на дно и задыхающихся от нехватки воздуха. Все это звучит драматично и сопровождается множеством физических действий — тут и прыжки, и барахтанье, и медленное погружение. Рассуждая метафорически, долговой сюжет далек от унылой реальности, в которой должник сидит за столом, играя цифрами на экране монитора, раскладывает просроченные счета в надежде, что они как-нибудь исчезнут, или меряет шагами комнату и мучительно думает, как выбраться из этой финансовой ямы.

В нашем сознании, которое отражается в языке, долг — это некое мысленно представимое нематериальное обиталище, как ад в пьесе Кристофера Марло. Там на вопрос Фауста, заданный Мефистофелю, почему тот не в аду, а в одной комнате с Фаустом, Мефистофель отвечает: «О нет, здесь ад, и я всегда в аду»[11]. Он носит ад всегда с собой, как скафандр, — он всегда в аду, и ад всегда с ним. Если слово «ад» заменить на слово «долг», то в нашем контексте получится, что долг — это тоже то, что мы носим всегда с собой. «О нет, здесь долг, и я всегда в долгу», — может сказать любой осажденный долгами человек.

Это сообщает общей идее долга — особенно крупного и безнадежного — оттенок некоторого благородства и таинственности, придает ему некий трагизм. Возможно, некоторые люди становятся должниками потому, что, как быстрая езда на мотоцикле, долг добавляет им адреналина и делает жизнь ярче. Когда судебные приставы стучат в дверь, электричество отключают за неуплату, а банк грозит забрать дом за просрочку платежей по ипотеке, то по крайней мере на скуку вы жаловаться не должны.

Ученые говорят, что крысы, лишенные игрушек и общения с другими крысами, скорее соглашаются на то, чтобы их подвергали болезненным электрическим ударам, чем на продолжительное существование в одиночестве. Даже такие электрические разряды могут стать источником радости: ожидание пытки само по себе возбуждает, сопряженное с риском поведение волнует кровь. Но еще важнее, что крысы готовы практически на все, чтобы обогатить свою жизнь событиями. Так же ведут себя люди: они не только любят свои сюжеты, но и нуждаются в них. В каком-то смысле мы сами тождественны сюжетам своей жизни. История жизни, лишенная «истории», перестает быть жизнью.

Такую историю всей жизни может составить долг. В книге Эрика Берна «Игры, в которые играют люди» (1964 год), анализирующей человеческое поведение, выделены пять схем поведения, которые могут оказаться «играми на всю жизнь»; они могут иметь деструктивные последствия, но в то же время характеризуются некими скрытыми психологическими поощрениями, которые, собственно, и продлевают игру. Излишне говорить, что каждая игра требует больше одного игрока, причем некоторые игроки сознательно участвуют в игре, а другие до самого конца этого не осознают.

«Алкоголик», «Ну что, попался, сукин сын!», «Бейте меня», «Посмотри, что я из-за тебя сделал» — вот названия четырех «игр на всю жизнь», данные Берном. Пятую игру он назвал «Должник». «„Должник“ — это нечто большее, чем просто игра, — пишет Берн. — В Америке игра „Должник“ для многих людей становится сценарием всей жизни. Впрочем, то же самое происходит, например, в джунглях Африки, где родственники покупают юноше за огромную цену невесту, а он на многие годы становится их должником». В Северной Америке, замечает автор, «господствует, по существу, такой же обычай, только место невесты здесь чаще всего занимает дом, купленный в кредит, а место родственников — банк, и отныне выплата ипотечных долгов составляет смысл жизни человека». Я помню, как в моем раннем детстве, в 40-е годы прошлого века, было модным вешать в ванной комнате рамочку с вышивкой, на которой мелкими буквами было написано: «Господь, благослови наш ипотечный дом». В те годы люди созывали гостей на сожжение ипотечных бумаг, как только все долги были выплачены.

Тут я сделаю паузу и замечу, что английское слово mortgage (ипотека) происходит от французского mort, что означает «смерть», и gage, что означает «заклад» или «залог», причем последнее слово имеет примерно такой же смысл, как и в средневековых рыцарских романах, когда один рыцарь вызывал на дуэль другого и для этого бросал ему перчатку. Перчатка, или gage, должна была означать обязательство явиться вовремя, чтобы подставить под удар свою голову, а поднять перчатку значило ответное обязательство. Поэтому вы должны дважды подумать, прежде чем при помолвке дарить кольцо, потому что это тоже gage — залог вашей любви на всю жизнь. (Или, как теперь считается, — любви до следующей любви. Моя подружка на свадьбе сказала: «Из него получится хороший первый муж».)

Но вернемся к ипотеке. При ипотеке дом оказывается залогом, который становится «мертвым», когда вы от него освобождаетесь. Мне нравится слово «освобождаетесь» — это словно выйти из тюрьмы, отбыв срок.

Итак, «выплата ипотеки» — это то, что происходит, когда люди по всем правилам играют в игру «Должник». А если игра идет не по правилам? Нарушение правил в игре есть не что иное, как обман, — даже детям это известно. Известно им и то, что поговорка «Нечестно живешь — себя подведешь!» не всегда верна. Бывает, что обманщикам везет — и на детской площадке, и в других местах.

Поэтому существует вариант «Должника», где действует должник-обманщик. Эту игру Берн называет «Попробуй получи с меня», и название говорит само за себя. Как и в других играх, предполагающих мошенничество, обманщик всегда что-то выигрывает независимо от хода игры. Суть игры в том, что должник получает много вещей в кредит, а затем избегает возврата денег. В такую игру должны играть, как минимум, двое, причем тот, кто играет против должника, конечно, является кредитором. Если кредитор проявит нерешительность и уступит должнику, то неспособность получить то, что ему причитается, означает, что должник окажется в выигрыше, получив что-то даром. Но когда кредитор прикладывает усилия для возврата своих денег, игра превращается в захватывающее преследование. Если кредитор оказывается действительно серьезным в своих намерениях и прибегает к решительным мерам — судебное преследование и т. п., — то у должника просыпается праведный гнев, ибо кредитор оказался таким подлым и настырным. Должник изображает из себя жертву, а кредитора рисует в черных красках как человека, который из-за своего поведения не заслуживает возврата денег.

Приобретение товаров в кредит, стремление избежать платежей, азарт погони, гнев на кредитора, разыгрывание из себя жертвы — все это сопровождается всплесками в химических процессах, происходящих в мозгу, и все это участвует в формировании ключевых элементов сюжетной линии игры под названием «Должник». Жалкий бродяга Владимир из пьесы Беккета «В ожидании Годо» хочет рассказать об увиденной им неприятной сцене и говорит, что тогда время пройдет быстрее. Его приятель Эстрагон отвечает, что время и без того пройдет. Конечно, соглашается Владимир, но не так быстро. Долг может быть чем угодно, но не следует забывать и о его развлекательной стороне, даже для самого должника. Как крысы с их стремлением к самоистязанию электрическим током, мы тоже предпочитаем боль скуке и однообразию.

Долг приобретает дополнительную развлекательную ценность, когда становится мотивом, пусть даже не в сюжетной линии жизни, а в вымысле. Другими словами, как бы ни менялись типы долгового сюжета во времени в зависимости от социальных условий, классовых отношений, финансового климата и литературной моды, сам долг уже продолжительное время служит движущей силой сюжета.

Хочу начать с допроса очень известного персонажа — персонажа настолько знакомого, что он из звезды среди литературных героев превратился в звезду телевизионной и уличной рекламы. Этот герой — Эбенезер Скрудж из «Рождественской песни» Чарльза Диккенса. Даже если вы не читали эту книгу, не видели театральную инсценировку или те несколько фильмов, что были сняты о Скрудже, вы легко его узнаете среди прохожих. «Будь щедр, как Санта-Клаус, копи, как Скрудж», — призывает реклама, и мы видим чудаковатого старикашку, который дает добрый совет, как сэкономить доллар-другой.

Но, гоняясь за двумя зайцами, реклама фактически породила двух Скруджей. Один — изменившийся Скрудж, свидетельствующий о наступлении благодати и спасении своей души путем щедрых трат; другой — Скрудж, с которым мы встречаемся в самом начале повести, скупердяй, который боится тратить деньги даже на себя, отказывая себе в хорошей пище и теплой одежде. Его воздержание и вечная овсянка могли бы стать примером для подражания как признак святости в эпоху отшельников, живших в пещерах на хлебе и воде. Но не таков Эбенезер Скрудж, само имя которого созвучно слову «скряга». Автор не пожалел его: