Ирина Горюнова - Современная русская литература: знаковые имена Страница 15

Ах да — книга. Она очень необычна. Знаете, когда произведение включает в себя и исторические, и этнографические сведения, и является еще высокохудожественным произведением, то даже не знаешь, как о ней написать — мысли растекаются, хочется рассказать об одном, упомянуть второе, процитировать третье и так до бесконечности. Что в ней? Любовь к своей Родине, к жизни, к уходящему и практически ушедшему, исчезнувшему народу… В ней боль за то, что произошло во время войны — ведь более 80 % населения было расстреляно немцами, включая младенцев, детей, подростков, женщин… Это плач по народу, который никогда не сможет уже восстановить свой генофонд, во всем мире осталось около 600 человек крымчаков… В ней красота Карасубазара и простых чистых душ крымчаков и гордая красота крымчачек… В ней гимн погибшим… Это отчасти и поэма…

В ней много фотографий… Их глаза, глаза крымчаков смотрят на вас оттуда, из ушедшего мира, из небытия, смотрят скорбно и устало и словно спрашивают: «Мы просто жили… А что делаете вы? Куда вы идете? Какой дорогой?» Знаете, это надо увидеть, а увидев, осознать, что ты живешь в этом мире и ты сам должен быть ответствен не только за себя, но и за этот мир в целом, потому что точка отсчета — это ты, и каким будет этот мир завтра — зависит и от тебя. Александр Ткаченко написал потрясающую книгу, полную жизни, красоты, юмора, боли — это как взрыв света посреди коммерческого чтива. Есть книги, которые получают различные литературные премии: «Букер», «Большая книга»… Есть книги, которые остаются в вечности, которые выше всего этого. «Сон крымчака» — это разве что Нобелевская премия, да и она не нужна, это настолько вне литературного процесса, что и объяснить-то невозможно — читать надо. Всем надо читать. Чтобы жить душой, чтобы увидеть и прочувствовать все, что увидел автор.

Новеллы одна перетекает в другую, страшные притчи сменяются школьными анекдотическими случаями, а те в свою очередь — описанием быта крымчаков, свадебным обрядом или романтической и нежной историей о жонглере Коко, или трагедийными скупыми страницами расстрела крымчаков…

Тонкая паутина бытия прядется и сплетается в единую картину Карасубазара, увы, призрачную, недоступную, недосягаемую…

Великолепная притча о «Небесном монголе», о благословленных отметиной Будды посвященных оставляет в душе след, как оставляют его и все другие новеллы.

— Деда, куда мы идем?— Не плачь, погулять…— А почему все плачут вокруг?— Им больно…— Отчего?— Туфли жмут, не плачь, успокойся…— Что, жмут всем сразу?— Да…

…………………………………………

— А куда мы идем?— На расстрел…— А что такое «нарастрел»?— Это такое действие, не плачь…— Какое действие?— Когда одни делают вид, что стреляют, а другие делают вид, что падают и умирают, не плачь…— Это похоже на сказку, да?— Да, похоже на сказку…— А что будет после «нарастрела»?— Пойдем домой, не плачь…

Что можно сказать после прочтения этих строк? А надо ли что-то вообще говорить?

Почтите в своей душе минутой молчания погибших от геноцида крымчаков…

И сказала девочкаМне не холодно, мне стыдно,Заверните меня в край небес голубой,Страх и ненависть пишутся слитно,Страх, что звери людей повели на убой,Трава болит, небо болит, земля болитДо сих пор,Ветер болит, дождь болит,Катится солнце убитое с гор……………………………………………

Видно детские вам не читали книжки,И в садах городских не подсаживали на качели,Положите меня еще глубже, ниже,Стыдно… будут лезть…Золотую монисту подарить не успели.Звери вы, господа, звери,Во второй раз тоже звери…

Читаешь эти строки и вздрагиваешь: это не Александр Ткаченко написал, это сказал ребенок, которого расстреляли…

Написать правдивую книгу, не солгать ни читателю, ни самому себе, ни им — тем, кого убили, тем, кого закопали там, в противотанковом рву, на десятом километре от губернского города по Феодосийскому шоссе. С 11 по 13 декабря 1941 года там были расстреляны около 13 тысяч человек, среди них восемь тысяч крымчаков, около четырех тысяч евреев. После войны убитых кое-как перезахоронили родственники и городские власти, но многие остались там, во рву. Немцы спешили, а у расстрелянных были при себе золотые вещи, украшения, которые были спрятаны на теле. Этим воспользовались гробокопатели и варварски разграбили это место. Нет мертвым покоя. Душам их, костям их. Страшно. Когда вот так — страшно. Александр Ткаченко вместе с Андреем Вознесенским и адвокатом Владимиром Зубаревым не позволили глумиться над погибшими, сделали фотографии, отвезли их в Москву, несмотря на угрозы и оскорбления в свой адрес. И добились того, чтобы было построено каменное сооружение-памятник, укрывшее от посягательств несчастных, — «Поле памяти».

Эта книга и есть своеобразное «Поле памяти» практически исчезнувшему народу. Кто до этой книги знал о трагической судьбе малочисленного крымчакского народа?

Александр Ткаченко пишет о мистическом трагизме совпадения слов, о некоей трагической обусловленности произошедшего.

«Слово «Тафре» древнегреческое, из него сформировалось Тавр, Таврия, что означает РОВ. Далее. Само слово «Крым» произошло от тюркского КЕРИМ. Века поглотили смягчающее Е. КЕРИМ — значит КРЫМ, в переводе тоже означает РОВ. И что же получается?

В 41-м фашисты почти всех крымчаков расстреляли у рва и уложили в… ров…

Судьба? Рок? Ров… Ответа нет».

Зато есть эта книга. Прочитайте ее, и вы никогда не забудете этих строк. Вы проживете и переживете их, они останутся в вас навсегда. В мире, несмотря на огромное количество книг, — совсем немного таких, которые хотелось бы иметь на своей книжной полке, посоветовать друзьям, дать детям. Но эта одна из них — как краеугольный камень страшной истории XX века, который невозможно вытащить, обойти, позабыть, спрятать…

P.S.: Перечитываю статью… Судьба… рок… ров… прошло так мало времени после презентации книги, а Александра Ткаченко с нами уже нет. Эта книга — самый главный след, который оставил он на этой земле, один из последних крымчаков, но и один из первых.

Мы помним тебя, Саша…

Эдуард Кочергин. Академик-затырщик

Эдуард Кочергин «Ангелова Кукла». СПб.: ИД Ивана Лимбаха, 2007.

Книга «Ангелова кукла», вышедшая в издательстве Ивана Лимбаха, дает еще одно, совсем непонятное и загадочное толкование названия: рассказы рисовального человека. Это интригует и притягивает взгляд. Открывая книгу, ты еще не понимаешь, не осознаешь до конца, что тебя ожидает, а ожидает совершенно необыкновенное повествование о судьбе необычного человека и о судьбе тех, с кем он был связан тесными узами существования на этом свете, узами соучастия, сострадания… Трудно представить, что Эдуард Кочергин, народный художник России, лауреат многих государственных премий, действительный член Российской Академии художеств — бывший затырщик, т. е. приемщик краденого. Невозможно предположить, чтобы человек, попавший с трех лет в детприемник НКВД как сын репрессированных родителей, научившийся выживать там, выживать единственной мечтою — сбежать обратно на родину, в Ленинград, чтобы найти кого-то из близких, — со временем станет известным художником. Десять лет понадобилось ему, чтобы добраться до родного города. Каким невероятным упрямством и силой воли надо обладать, чтобы снова и снова бежать из приемников и потихоньку продвигаться туда, куда зовет тебя сердце?!

Рисовать Эдуард Кочергин начал в одном из таких спецраспределителей, когда увидел в бане татуированное тело помхоза Томаса Карловича Японамать, в свое время в японском плену продавшего свое тело традиционной татуировальной школе. Томас Карлович и научил маленького Эдуарда искусству японской татуировки, что не один раз и кормило его, и спасало, и придавало некий вес в определенных кругах.

Надо сказать, что Эдуарду Кочергину везло на людей с необычными судьбами. И именно благодаря этому родилась необычная пронзительная книга, мгновенно срисованная, схваченная с налета, слепленная из потрясающих деталей, живая и трагическая.

Рассказ-зарисовка «Поцелуй», медлительно и плавно текущий по своей поверхности, становится поистине страшен, когда обнажается суть самого события. Инвалидов войны в то время звали «обрубками», тех, у которых не было каких-то частей тела. А этот «солдатик-великан» был истинным лицом войны, нечеловечески страшным: «Голова солдатика-великана была расколота по диагонали, да так страшно и безжалостно, что смотреть на нее было невозможно, а уж я повидал в своей жизни к этому времени! Шрам, если это можно было назвать шрамом, проходил щелью почти от правого виска вниз через все лицо, уничтожив нос, то есть, соединив рот и нос в одно отверстие с остатками лохматых губ. Сдвинутые, но живые куски мяса — разбитые глазницы, правого глаза не было. Война. Это было воистину лицо войны». И вот такой обрубок увидел в вагоне поезда прелестную девочку-девушку «молочной спелости и красоты необыкновенной». Ни девушка, ни ее мать еще не видели инвалида. А он, завороженный ее красотой, рванулся и поцеловал ее остатками лохматых губ в шейку… Девушка зашлась в испуганном крике, словно взорвалась от ужаса, а из глаз инвалида-обрубка хлынули слезы…