Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6337 ( № 33 2011) Страница 15

– А какие стихи вы не любите?

– Не люблю стихи, обращающиеся к аудитории. Вот Маяковского, признаюсь честно, недолюбливаю. То ли дело Блок, Анненский, Пастернак, Мандельштам, Заболоцкий… Почему? Потому что они обладали нормальным человеческим почерком. А когда ты обращаешься к аудитории, ты вынужден писать плакатным пером, чтобы написанное тобой увидели и с последнего ряда. Ты становишься «вещателем общих дум», вместо того чтобы обратиться к человеку, читающему стихи за столом, под настольной лампой.

– Но если бы не было Маяковского, с чем бы мы сравнивали?

– Речь здесь не идёт о том, чтобы не было Маяковского. Не дай Бог! Его ранние стихи, например «Послушайте!» или «Скрипка и немножко нервно», прекрасны. И вообще я никому не навязываю своё мнение. Маяковский – гений, но гениям иногда не хватает таланта. Точно так же и Достоевскому я предпочитаю Чехова.

Хотелось бы ещё сказать о том, что я ценю в стихах, за что их люблю. В настоящих стихах речь идёт о самом главном: о жизни, о смерти, о любви, о природе, об искусстве, о смысле жизни. Стихи – это великое утешение. И иногда мне кажется, что поэт в этом смысле ничуть не хуже священника. А может быть, и превосходит его. И недаром стихи – это в каком-то смысле молитва, то есть горячее, «из пламя и света рождённое слово». В стихах не обязательно должны присутствовать церковные реалии, по мне, так даже лучше, когда их нет, но прекрасное стихотворение – это и есть молитва. Стихи – это радость, это исповедь, откровение, озарение и великое утешение человеку.

– Человек нуждается в утешении? А как же: «Человек – это звучит гордо!»?

– Конечно, жизнь трагична. Конечно, жизнь грустна. Конечно, все мы обречены на смерть – и знаем об этом с детства. Сколько неприятностей подстерегает человека, сколько опасностей, искушений, сколько лжи, сколько кошмара!.. Достаточно вспомнить Освенцим… «Можно ли писать стихи после Освенцима?» Да, и на наших глазах происходят несправедливости, обманы, трагедии, землетрясения, цунами, войны, теракты… Всё так. Всё – правда. И благополучия нам никто не обещал и не обещает. Но что замечательно: вот я думаю, – какой же смысл существует в жизни? И понимаю, что у каждого этот смысл свой. Один его находит в Боге и вере. Другой – в удовольствиях. Третий – в любви. Четвёртый – в любви к детям. Пятый – в любви к своему делу. Кто-то видит для себя смысл в бессмыслице и радуется ей… Но мне кажется, есть один общий смысл для всех… И я его называю поэтическим смыслом жизни. Думаю, нет ни одного человека, даже самого отпетого мерзавца, который бы, пусть иногда, пусть раз или два в жизни, не залюбовался на морскую волну, на поле, через которое он идёт, на лес, речку, облака над головой… Жизнь как будто нарочно на земле устроена так, что она – поэтична. Несмотря на все ужасы, прекрасна. Кто-то позаботился о том, чтобы горели ночные звёзды, шумели морские волны, пели птицы, летали бабочки и стрекозы, лиловыми, розовыми пятнами проступал за железнодорожным откосом иван-чай.

Ясень шумит за моим окном… Я раскрываю окно и смотрю на него… Боже мой, какое счастье! И днём, и утром, и вечером – как он шумит! Как будто разделяет со мной доставшуюся мне жизнь и входит в неё. Одна из моих любимых строчек у Фета: «Не я, мой друг, а Божий мир богат!» Как это правильно! Не с собой надо носиться, а с этим «Божьим миром». Этот мир – это и есть наша душа. Душа впитывает всё, что её окружает, вбирает в себя – и таким образом растёт.

Что делает поэт? А собственно, он ничего не выдумывает. Стихи не выдумка. Это поэтический смысл, растворённый в жизни, а поэт закрепляет его в слове, берёт его в свои стихи. И читатель находит в стихах подтверждение своему горячему лирическому чувству, своему знанию о жизни или догадках о ней. Хороши стихи или плохи? Как их оценить? Читательский дар так же редок, как и дар поэта. И даётся, по-видимому, от рождения, в силу особого устройства души. И такие люди есть. Назову, например, Сергея Коробова, живущего в деревне в Вологодской области. Иногда я получаю от него письма: он стихи понимает лучше любого филолога. И никакой научный метод, никакой структурализм не заменит поэтического слуха, подлинной любви к стихам. Тьма – свет, день – ночь, жизнь – смерть и т.п. – эти оппозиции есть у любого, даже у самого беспомощного поэта, и они сами по себе ни о чём не говорят. Ямбами писал и Пушкин, и какой-нибудь нынешний стихотворец тоже. И количество трёхстопников или «паузников», пиррихиев и спондеев тоже объяснить, хороши стихи или плохи, не может. Не в этом дело.

А вот что это? Как определить? О стихах говорить так же трудно, как о музыке. Но для себя лично я нашёл такое самое простое определение: я считаю хорошими те стихи, которые мне внушают радость. Они могут быть самыми печальными или мрачными, но они внушают радость. И если это чувство радости возникает, тогда почти наверняка стихи талантливы. Это домашняя формулировка, и я на ней не настаиваю, только делюсь опытом: говорю о своём понимании поэзии.

– Может ли быть опоэтизировано подлое и низкое?

– Тут надо быть очень осторожным. Почему? Вспомним Бодлера. Вспомним Малларме. Французская поэзия («проклятые поэты») сумела сказать о низком и мерзком – и остаться поэзией. Тут всё дело в том, КАК об этом сказать. Нельзя отворачиваться от мрачных и дурных сторон жизни. Но нужно, видимо, говоря и о них, сказать то, что вносит некий новый смысл, новое знание о жизни, «новый трепет». Вносит нечто непривычное, жестокое и всё-таки важное. Но упиваться безобразием, страстно его любить, я думаю, не стоит. Дальше – тупик.

Русскую же поэзию я люблю ещё и потому, что она не получала удовольствия от грязи и пошлости. Удовольствия не получала, но старалась их понять: «А если грязь и низость – только мука / По где-то там сияющей красе…» Конечно, были и исключения, но они это правило наглядно подтверждают. Таков, например, Бурлюк с его червивым небом. А вот Ходасевич с его жёсткими, иногда малоприятными лирическими сюжетами («Где пахнет чёрною карболкой / И провонявшею землёй…»), безусловно, сохранил верность поэзии, поэтической музыке и именно этой музыкой смывал «грязную пену».

– Вам удалось передать кому-то свой поэтический восторг?

– Смею на это надеяться, хотя слово «восторг» я заменил бы каким-нибудь другим, более тихим и спокойным. Мне повезло. В лито, которым я руководил много лет, приходили юноши и девушки с созвучным мне мироощущением и миропониманием. Стихийно образовался союз единомышленников. И всё воспринималось точно, и меня понимали с полуслова. Так и передаётся и сохраняется традиция. Но научить писать стихи нельзя – и не нужно. Можно лишь помочь тем, у кого есть призвание. А лучшие учителя стоят на книжных полках.

Когда мы садимся за стол и хотим написать стихотворение, когда мы его пишем – мы подключаемся в этот миг к сети мирового поэтического напряжения. «…Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как / Сказать нельзя, – на том конце цепочки / Нас не простят укутанный во мрак / Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк, / Расслышать нас встающий на носочки».

Что такое книги, которые мы так любим и время от времени достаём из шкафа то одну, то другую, – это аккумуляторы энергии, энергии ума и сердца. Откроешь Тютчева, или «Форель разбивает лёд» Михаила Кузмина, или «Кипарисовый ларец» Анненского – и в тебя входит этот мощный солнечный заряд. И ты после этого просто не имеешь права писать хуже. Разумеется, это не значит, что тебе удастся написать так же хорошо или лучше, но ты должен к этому стремиться.

– Как вам сейчас пишется?

– Лет десять назад в одном стихотворении я написал: «Вот сирень. Как цвела при советской власти, / Так цветёт и сегодня, ничуть не хуже. / Но и я свою жизнь не делю на части…» И про свои стихи могу сказать то же, что и про эту сирень. Ведь стихи (и любое искусство) не отделены перегородкой от природы. Более того, они тоже природа, вторая природа, вторая реальность. Иногда мне кажется, что мною движет не разум, не сознание, а вложенный в меня инстинкт. «Пчела за данью полевой…» Вот такой пчелой я себя и чувствую по утрам. Я сейчас пишу стихи не меньше и, надеюсь, не хуже, чем прежде, хотя, разумеется, меняюсь (ведь и пчела перелетает с одного поля на другое), и каждая новая книга отличается от предыдущей: ведь под стихами идёт, струится постоянное течение жизни. И книги, слава Богу, выходят. Вот в прошлом году в Москве в издательстве «Астрель-Аванта» вышла книга новых стихов «Мелом и углём». Мне она кажется удачной и опять-таки отличающейся от других. Чем? Может быть, в ней больше печали, но в ней и сильнее, и глубже, мне кажется, попытка постижения жизни и смерти. Книгу открывает стихотворение, начинающееся с таких строк: «Как римлянин, согласный с жизнью в целом, / Живи себе пристойно, день за днём, / Благополучный день отметив мелом, / А неблагополучный день – углём». Эти строчки и дали название всей книге. И действительно, как можно требовать, чтобы все дни были хороши? Это совершенно бессовестно. Ещё Архилох призывал «познавать тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт». И этот ритм чрезвычайно важен и неповторим.