Владимир Гельман - Из огня да в полымя: российская политика после СССР Страница 16

В результате Россия «заморозила» все существовавшие на момент распада СССР политические институты и прежнее национально-государственное устройство страны, а приоритетом № 1 для политических элит (как и для значительной части общества) оказалось проведение в стране экономических преобразований. Сформированное под руководством Ельцина правительство России, экономический блок которого возглавил Егор Гайдар, с января 1992 года начало либерализацию розничных цен, намереваясь провести быстрые реформы в русле модели, известной как «вашингтонский консенсус»: либерализация цен, финансовая стабилизация, приватизация предприятий [65] .

Но финансовой стабилизации правительству Ельцина – Гайдара быстро добиться так и не удалось, в том числе и из-за того, что после распада СССР постсоветские государства (кроме стран Балтии) сохранили единую валюту, но при этом не способны были проводить единую монетарную политику. В конечном итоге реформы российской экономики по ряду причин оказались крайне растянуты во времени, «долина слез» неизбежного трансформационного экономического спада оказалась насыщенной драматическими поворотами и завершилась дефолтом и девальвацией российской валюты в августе 1998 года [66] .

В национально-государственном устройстве России удалось избежать распада страны и острых кровавых конфликтов, связанных с сепаратизмом и сецессией (Чечня оказалась здесь исключением, подтвердившим правило), но платой за это стало дальнейшее ослабление силового и распределительного потенциала государства, и без того глубоко подорванного после распада СССР в условиях экономического спада. Иначе говоря, принесение политических реформ в жертву реформам экономическим, которое произошло в России осенью 1991 года, обеспечило нашей стране как минимум неочевидные и сомнительные выгоды. Но «замораживание» политических институтов, сформированных с иными целями и для иных условий, привело прежде всего к тому, что эти институты попросту не могли выдержать нагрузку преобразований, – это было равнозначно тому, как если детский трехколесный велосипед вынужден был участвовать в соревновании наряду с гоночными моделями.

В той же ситуации оказались и Съезд народных депутатов и Верховный Совет, избранные на конкурентных выборах весной 1990 года. Изначально они играли роль своего рода «детской площадки» для большой политики – теперь им приходилось выступать «по-взрослому», к чему они были не готовы. Неудивительно, что российский парламент, точно так же, как и региональные и местные Советы, оказались «мишенями» уничтожающей критики и вскоре пали жертвой конфликтов элит. Отказ от проведения новых выборов нанес тяжелый удар и по новым политическим партиям, возникавшим в 1990–1991 годах как грибы после дождя. Но главное – отказавшись от принятия и закрепления новых демократических «правил игры», российские политики стремились обеспечить «свободу рук», которой в конечном итоге они воспользовались отнюдь не в целях свободы и демократии [67] .

В самом деле, почему российская «дилемма одновременности» оказалась решена в пользу отказа страны от демократизации? Существует два достаточно обоснованных тезиса на этот счет. Один из них исходит из того, что в ситуации глубокого экономического кризиса (а именно в таком состоянии пребывала российская экономика на момент распада СССР) побочным эффектом демократизации могла бы стать популистская макроэкономическая политика, которая лишь усугубила бы кризис и в экономике, и в политике. В качестве примеров такого рода специалисты приводили опыт ряда стран Латинской Америки. Но даже если угрозы и риски популизма выглядели и впрямь обоснованными, те же страны Восточной Европы, пошедшие по пути одновременных демократизации и рыночных реформ, в общем и целом сумели их избежать [68] .

Другой аргумент состоит в том, что в условиях роста сепаратистских настроений и националистических движений в ряде республик и регионов страны успешно достичь договоренностей о национально-государственном устройстве России в конце 1991 года все равно было бы нереально. В то же время новые выборы, как на региональном, так и на общероссийском уровне, могли подхлестнуть эти настроения и усилить риски распада России по образцу СССР (которые в тот момент многим политикам и экспертам казались вполне реальными). Именно этими опасениями, в частности, был обоснован мораторий на региональные выборы и установление «вертикали власти» (она, впрочем, не охватывала республики в составе России).

Однако главными соображениями, которые и обусловили стратегический выбор российских лидеров осенью 1991 года, были совершенно иные расчеты и ожидания. Российские президент и парламент после августа 1991 года оказались в ситуации, когда они получили в свои руки рычаги власти в стране не то чтобы совсем случайно, но во многом благодаря стечению обстоятельств. Политическая система СССР рухнула (в том числе и из-за усилий российских лидеров), и запретный плод сам упал к тем, кто сильнее тряс дерево. Но в рядах российских политиков вовсе не было не только идейного или иного единства – напротив, вокруг президента страны Бориса Ельцина в 1990–1991 годах стихийно сформировалась коалиция «негативного консенсуса», состоявшая из самых разных личностей и групп, объединившихся против общего врага в лице союзных властей. В ее ряды входили и идеологические либералы (сторонники рыночных реформ), и демократы-антикоммунисты (многие из которых вовсе не разделяли демократических взглядов), и ряд заинтересованных групп – соискателей политической ренты, которые примкнули к победителям конфликтов 1990–1991 года, и вовремя присягнувшие Ельцину чиновники общероссийского и регионального уровня. Добившись своей цели и оказавшись у руля страны, они менее всего были заинтересованы в том, чтобы утратить власть, тем более – в результате гипотетической конкурентной борьбы, которая могла бы иметь следствием поражение на выборах. Неудивительно, скажем, что главным аргументом в пользу отказа от всеобщих выборов глав исполнительной власти регионов осенью 1991 года послужили расчеты аналитиков штаба Ельцина, ожидавших, что сторонники Ельцина могли одержать на них победу лишь в 10–12 регионах страны [69] . И если, по словам Адама Пшеворского, «демократия – это политический режим, где партии проигрывают выборы» [70] , то оказавшейся у власти «выигрышной коалиции» тогдашних сторонников Ельцина такая демократия и впрямь была ни к чему – не только и не столько из-за их личных качеств, сколько попросту потому, что уступать власть по доброй воле не заинтересован ни один рациональный политик. А никаких иных стимулов, которые могли бы заставить российских лидеров вместо раздела доставшейся от СССР «добычи» приступить осенью 1991 года к строительству нового государства и выработке новых «правил игры», в тот момент попросту не просматривалось. Демократизация страны была отвергнута «по умолчанию» и в дальнейшем так ни разу и не становилась приоритетом повестки дня российской политики вплоть до волны протестов 2011–2012 годов. 

Ельцин или парламент: первая кровь

Насколько можно судить, надежды многих сторонников Ельцина, которые поддержали осенью 1991 года «замораживание» политических институтов, были связаны с тем, что радикальные экономические реформы за относительно недолгий промежуток времени могли бы вывести страну из кризиса, после чего настало бы время для демократизации политического режима. Являлись эти надежды обоснованными или нет, но им не суждено было сбыться. Напротив, экономический спад в стране оказался глубоким и затяжным, создавая новые вызовы для политических институтов. Во-первых, сложившаяся «выигрышная коалиция» была слишком велика по размеру, чтобы разделить между собой доставшуюся в руки ельцинского лагеря «добычу», не обделив никого из участников. Во-вторых, Ельцин, чья массовая поддержка и авторитет намного превосходили не только каждого из участников «выигрышной коалиции», но и всех их вместе, оказался способен произвольно менять формат этой коалиции, исключая из нее нелояльных или бесполезных союзников (чем он неоднократно пользовался в ходе своего президентства). Наконец, в-третьих, на фоне усиливающегося экономического спада «выигрышная коалиция» образца 1991 года распалась, вступив на путь острых конфликтов между вчерашними соратниками. Делегировав большой объем полномочий Ельцину и не получив взамен никаких значимых вознаграждений, часть Съезда народных депутатов и Верховного Совета не без оснований чувствовали себя обманутыми, часть из тех, кто выступал на стороне Ельцина в 1990–1991 годах, были разочарованы ходом экономических реформ и переходили к все более жесткой критике правительственного курса и в целом ельцинского лагеря. В свою очередь, для Ельцина подобное политическое размежевание и нарастание поляризации оказалось выгодным, позволяя ему, с одной стороны, переложить часть издержек негативного восприятия трудностей переходного периода на политических противников, а с другой – использовать конфликт со своими прежними союзниками в целях максимизации собственной власти.