Алексей Стражевский - От Белого моря до Черного Страница 16

Но мы говорили об Онеге. Эта река не знает младенческой трогательной немощи ручейковых верховьев, робко журчащих в миниатюрном ложе среди дернистых берегов. Рожденная обширным озером Лача, она сразу же по выходе из него становится многоводной и бурливой. На первых десятках километров своего течения глубоко врезавшись в известняковые берега, она неширока, всего сто-полтораста метров. Чем дальше, тем больше река расширяется, принимая притоки, и за большой западной излучиной превращается в могучий величественный поток, не столь широкий, как Северная Двина, но глубокий и быстротечный. Берега Онеги почти всюду высоки, местами более десятка метров, и сказочно живописны, особенно там, где в нее впадают многоводные притоки, прорывая стену берега широким устьем в лесисто-луговом окаймлении. На этих берегах часто увидишь штабеля заготовленного для сплава леса, однако сплав по Онеге, особенно в верхней ее части, куда сложнее, чем по Северной Двине: сердитая красавица то и дело грохочет порогами и перекатами.

Поселок Конево, центр Приозерного района, вытянулся вдоль Онеги и параллельного ей тракта километра на два. Он очень опрятен, и его облик определяется множеством новых домов — брусчатых, одноэтажных с широкими окнами и двухэтажных, обшитых тесом, стандартного типа. Однако старых домов, пожалуй, все-таки больше. Это обычные для всей средней части Архангельской области высокие рубленые избы с небольшими окнами, иногда в два этажа, а иногда со слепым низом, который используется для хозяйственных нужд. Низеньких, приземистых изб, о которых так много писано, как о типичных для севера, мы не видели нигде на всем пути от Холмогор до бассейна Волги. Резные украшения почти повсеместно отсутствуют.

Конево, где мы остановились всего лишь на полчаса, запомнилось нам характерными для северян приветливостью и радушием, спокойным достоинством, скромностью и вежливостью. Продавщица в сельмаге внимательно и терпеливо выслушивает покупателей, отвечает громко и обстоятельно, быстро и аккуратно делает свое дело. В ларьке прохладительных напитков охотно, без единого комментария, вымыли наш термос из-под молока, чтобы налить в него квасу. А ехавший в нашем направлении шофер грузовика, у которого мы спросили, не может ли он выручить горючим, ответил:

— У самого, ребята, в обрез. Но буду ехать сзади, если вы встанете, поделюсь с вами.

Переправляемся на левый берег Онеги у села Шелоховская. Онега — широкая, но какая-то очень компактная, словно целеустремленная в своих высоких, четко очерченных, как выдолбленных, берегах. Быстрая, светло-коричневая, освещенная предзакатными розовыми лучами, она была так прекрасна, что становилось жалко всех тех, кто никогда не видел ее…

Большой паром причаливает к дебаркадеру, поднявшемуся высоко над водой. Приходится съезжать на берег по крутым мосткам, а потом взбираться по мощенному булыжником въезду.

Может быть, в других местах архангельского севера при нынешнем не очень интенсивном движении можно пока обходиться паромами, но здесь с отсутствием моста примириться трудно. Впрочем, речь должна идти, по-видимому, о реконструкции Ленинградского тракта в целом — важной транспортной артерии Севера.

Последние десятки километров перед Каргополем едем уже в темноте. Причудливо и смутно маячат под луной какие-то темные бугры: то ли это стога сена, то ли заночевавшие в поле комбайны, а может быть, одинокие избы? Промелькнут придорожные ветлы, покажется и исчезнет вдали огонек, и вдруг слева прорвется из мрака гулкий рокот воды по камням: Онега где-то рядом… А в деревнях — шумливые толпы парней и девчат, модно одетых, заразительно веселых, сплоченно шествующих вокруг гармониста и не желающих сворачивать с пути… Остановиться разве, гульнуть в чужой деревне, какие наши годы?.. Но газик наш уже промчался мимо, он скор, не дает застрять на безрассудной мысли.

В чистом поле какой-то подгулявший каргополец, вынырнув из тьмы, безуспешно пытается объяснить нам что-то очень для него важное, и мы скорее догадываемся, чем понимаем, что его надо доставить домой. И что же вы думаете: его дом оказывается как раз напротив каргопольского Дома крестьянина, приютившего нас. Судьба неустанно читала нам мораль человеколюбия.

Каргопольская суша

У Каргополя богатая история. Основанный новгородскими переселенцами лишь немного позднее Белоозера, он уже в XIV веке был официально признан городом. Его золотой век начался в царствование Ивана IV в связи с развитием торговли через Белое море. В начале XVII века отряд польско-литовских интервентов добрался до Каргополя, но город стойко выдержал осаду. В 1607 году сюда был сослан вождь крестьянского восстания Иван Болотников и здесь казнен — по преданию, его утопили в Онеге, спустив связанного в прорубь.

В петровские времена Каргополь постигла судьба всех городов, ранее процветавших от беломорской торговли. Но каргопольское купечество, словно предчувствуя скорый упадок, во второй половине XVII века успело украсить город архитектурными памятниками. В 1652 году были воздвигнуты Христорождественский собор и пятиглавая Воскресенская церковь, в 1680 году — церковь Рождества богородицы — все это из белого известняка, в строгом русско-новгородском стиле. Пожар, который в царствование Екатерины II дотла уничтожил деревянный город, пощадил эти каменные сооружения. Так они и стоят, придавая древнему Каргополю неповторимое архитектурное своеобразие.

В сегодняшнем Каргополе строят главным образом из дерева, хотя купцы еще в XVII веке знали, что существуют более долговечные материалы. Покрытие большинства улиц оставляет желать лучшего. Берег Онеги мог бы служить украшением города, но содержится он не слишком опрятно.

В городской черте в воду сгружают лес, кое-где берег завален бревнами и замусорен. Есть небольшой садик у реки с танцплощадкой и давно вздыхающий о ремонте павильон-раздевалка для купальщиков.

Онега у Каргополя широка, берега ее очень пологи. Она здесь еще не стала самой собой, скорее это вытянувшийся залив озера Лача, постепенно переходящий в реку. А озеро мелко и все продолжает мелеть, зарастая рогозом. Только вдоль восточного берега, по оси течения Онеги, есть глубокий фарватер, в средней части впадина 3—5 метров, а в остальном глубина около 1,5 метра и менее. Зимой озеро в большей своей части промерзает до дна, и это плохо сказывается на его рыбьем населении. Рыболовы утверждают, что в Лаче сильно распространились раки, отчего окунь, питающийся ими, в озере очень жирный. Раков много и тут, в горловине Онеги: на наших глазах ребятишки за несколько минут наловили их не один десяток.

Вдоль берега, у самого уровня Онеги, на поверхность выходит множество родников. Вода в них холодная и хрустально чистая. Эти родники в большинстве случаев заключены в будки, и жители берут из них воду. В средней части города тоже есть неглубокие родниковые колодцы в будках. К сожалению, нередко такие колодцы расположены не слишком далеко от углублений иного назначения, что не может способствовать повышению гигиенических качеств воды. Вероятно, было бы нетрудно заключить родники в трубы и вывести их наружу фонтанирующими скважинами, как это сделано, например, в Крыму. Да, если бы этот город с его исключительно благоприятным местоположением как следует благоустроить, он мог бы стать жемчужиной ближнего Севера.

В назначенный час мы в райкоме. Викентий Степанович Лапин, поздоровавшись с нами, деловито, без шаблонных выражений гостеприимства, смотрит на часы. От него только что вышло четверо посетителей, а сейчас, в те немногие минуты, что мы находимся в его кабинете, уже в третий раз звонит телефон. Мы обещаем долго не задерживаться. Однако в ходе беседы секретарь райкома забывает о регламенте…

Викентий Степанович немолод, голова тронута сединой. Он высокого роста, широкоплечий, крепко сложенный. На нем голубая шелковая рубашка с короткими рукавами, пиджак висит на спинке стула — день сегодня жаркий, а дела, как видно, и того жарче: завершение сенокоса, начало уборки зерновых. Его широкое худощавое лицо покрыто, как у всех сельских работников, густым загаром. Глаза голубые, живые, то смеющиеся, то сосредоточенные, то сверкающие хитрецой. Правый глаз то и дело мигает — может быть, это на нервной почве, но впечатление такое, словно говорящий доверительно подмигивает вам, и это вас еще больше с ним сближает. После пяти минут разговора начинаешь чувствовать себя давним другом этого темпераментного, искреннего человека и горячо сочувствовать его заботам и надеждам.

— Район наш — это в основном знаменитая Каргопольская суша известная вам, наверное, раз вы интересуетесь нашим районом — древнейший очаг земледелия на севере. Вот здесь, — он подходит к карте, — по левому берегу Онеги и к западу от озера Лача, где почти нет болот и где плодородные карбонатные почвы, оседали те из новгородских переселенцев, у которых руки тянулись не к богатой добыче, а к сохе. Главное направление нашего хозяйства — животноводство. Естественные луга у нас неважные, накашиваем по полторы-две тонны с гектара. На травах далеко не уедешь, надо расширять посевы ценных кормовых культур. И на лен в последнее время обращаем внимание. Успехи уже видны. Трудодни стали дороже. Но самый наглядный признак нашего подъема — наверное, уже заметили сами, проезжая по деревням, — строимся! Вы понимаете, что это значит? Ведь 30 лет не строились, а теперь строим колхозникам новые дома, старые поправляем, строим скотные дворы, общественные здания, клубы. Да что говорить, вы посмотрите, как люди теперь живут. Кто-кто, а я то знаю, как раньше жили, что в этих местах, что в Вологодской губернии, сам вырос в избе. Даже если был крестьянин из крепких, чем отличался он от остальной нищеты? Только что дом побольше, а в доме-то пусто! Стол стоял — конечно, без скатерти, лавка так и лавка так, печь — все! Ничего больше не было! Другой раз услышишь: вот раньше жили, вот это да… Так ведь это один разговор, и говорят-то, заметьте, больше те, кто этого «раньше» и не нюхал. А теперь? Не скажем, что роскошь, но ведь обстановка у каждого, как в городской квартире, непременно велосипед, радио, оденется молодежь в субботний вечер, не отличите от городских — так или нет?