Валентин Распутин - Очерк и публицистика Страница 17

А ведь никто из этих людей (даже, наверное, родители обидчиков) не хочет, чтобы их дети выросли подонками и подлецами. И хотя бы краем уха слышали, что лежачего не бьют, тем более ногами по лицу. Не исключено даже, что у этих взрослых есть в родне те, кто защищал нашу Родину в годы Великой Отечественной войны. И взрослые этим гордятся, а не заявляют, что если бы предки сидели тихо, то садисты, носившие в те времена форму солдат Третьего рейха, быть может, покуражились бы, да и отстали. Но все это как бы рассовано в их головах по разным ящичкам, одно с другим не связывается, не монтируется в целостную картинку. Какие представления о жизни и какие качества характера можно воспитать в детях при такой разорванности сознания? А между тем, именно нравственное воспитание является главной задачей родителей, поскольку их родительский долг — вести детей ко спасению. В этом они в свое время дадут отчет перед Богом.

И есть надежный компас, который не позволит сбиться с пути даже в страшную бурю, когда вокруг царит хаос. Компас этот — наша совесть. Вернее, не совсем наша, ведь совесть — это голос Божий в человеке.

«Этот внутренний голос, называемый совестью, — пишет епископ Александр (Милеант), — находится вне нашего контроля и выражает себя непосредственно, помимо нашего желания. Подобно тому, как мы не можем себя убедить, что мы сыты, когда мы голодны, или что мы — отдохнувшие, когда мы усталые, так мы не можем себя убедить в том, что мы поступили хорошо, когда совесть говорит нам, что мы поступили плохо». Бог не ошибается, поэтому и совесть безошибочно подсказывает нам, добро мы творим или зло.

Совесть есть у каждого человека, даже у маленького, совсем еще несмышленыша. Он и говорить-то толком не умеет, и понимает лишь самые простые вещи, а укажешь ему на икону, качая головой: «Ай-ай-ай! Видишь, как Бог на тебя смотрит?» И озорник вмиг (пусть и ненадолго!) посерьезнеет, а капризуля, который ничего не желал слушать, криком добиваясь своего, притихнет.

А вот прямо-таки ожившая иллюстрация Ветхого завета. Мой трехлетний внук к вечеру устал и развредничался. «Спать не буду, кушать не буду, убирать игрушки не буду…» С какого бока ни подступись — все без толку! Я прибегаю к последнему, испытанному средству — см. выше про иконы. Но и это не помогает!

— Не смотрит Бог! Не смотрит! — Гриша садится на палас спиной к красному углу и для верности закрывает глаза ладошкой. Ни дать ни взять — Адам, пытающийся спрятаться от Бога…

Я: «Как не смотрит? Смотрит! И все видит!»

Гришка: «Не видит! Не видит!»

А сам украдкой все же посматривает назад.

Я вздыхаю и выхожу из комнаты. А когда через несколько минут заглядываю в дверь, вижу, что игрушки потихоньку перекочевывают в коробку. А еще через некоторое время, укладываясь в кроватку, Гриша спрашивает: «Бог видел, что я хороший?»

Совесть есть у каждого человека, но ее голос может звучать отчетливо, а может быть заглушен настолько, что его и не услышишь; в таких случаях кажется, что совести совсем нет. Пробуждение совести и неразрывно связанное с этим формирование нравственных понятий в детстве зависит, в основном, от ближайшего окружения ребенка — его родителей. Прежде всего от матери. «Сблизив мать с ее ребенком, сама природа как бы хочет указать, кому она вручает наше первоначальное нравственное воспитание», — писал А. Надеждин в книге «Права и значение женщины в христианстве» (Спб, 1873 г., цит. по изданию «Женщина-христианка». М., «Отчий дом», 2000, стр. 325).

Около 150 лет назад, когда это было написано, дети, за редким исключением, рождались и воспитывались в полных семьях, роли в семье были не перепутаны, массовая феминизация мужчин и маскулинизация женщин могли лишь присниться какому-нибудь очень большому фантазеру, да и то в кошмарном сне. Поэтому автор книги очень точно подмечал различия мужского и женского типа воспитания: «Тогда как отец воспитывает более при помощи авторитета и разума, мать достигает того же результата лаской и нежностью сердца. Отец подчиняет себе волю ребенка большей частью посредством уважения к себе, а мать располагает этой волей при помощи любви».

«В педагогических средствах — гимнастике и музыке — находят как бы некоторое указание на отцовский и материнский элемент в воспитании, — замечает автор. — Гимнастика — это твердая сила воспитания, предлагаемая отцом, которая научает дитя побеждать самого себя, бороться с затруднениями, быть свободным и, в то же время, человеком долга; музыка — это кроткое воспитание матери, которая баюкает дитя нежным словом, заглушает в нем противные порывы и, в то же время, не уничтожает его воли. Не то же ли психологическое основание лежит и в наставлении апостола Павла родителям, когда отцам он предписывал не раздражать детей (Еф. 6:4; Кол. 3:21) и тем как бы хочет строгий авторитет отца смягчить добрым и нежным чувством; а матерям, предписывая любовь (Тит. 2:4), дает понять, что это чувство должно быть не простой только естественной привязанностью, доходящей до слабости в нравственном отношении, но разумно-нравственной любовью» (там же, стр. 324–325).

Именно разумно-нравственной любви не хватает многим современным матерям. Внук дерзит бабушке, а мама не пресекает это. И даже может оправдывать сынка: дескать, бабушка сама виновата, мало им занимается, не заслужила хорошего отношения. А вот сцена из автобиографической повести прекрасного русского писателя С. Т. Аксакова «Детские годы Багрова-внука». Два его дяди-драгуна и их адъютант Волков повадились дразнить маленького Сережу и однажды довели его до полного исступления. Осыпав дядю всеми бранными словами, какие он только знал (подъячий, приказной крючок и мошенник), мальчик побежал в столярную, схватил деревянный молоток и запустил им в своего главного обидчика Волкова. К счастью, удар не нанес ему сильных телесных повреждений. Но Сережу все равно строго наказали: демонстративно одели, как арестанта, в серое, толстое суконное платье и поставили в пустой комнате в угол. Для дворянского ребенка такое наказание было весьма унизительным. От Сережи требовали, чтобы он попросил прощения, а он не чувствовал себя виноватым и отказывался. Больше того, он считал, что дядю с адъютантом надо наказать, разжаловать в солдаты и послать на войну. И что не он, а они должны молить его о прощении!

Инцидент произошел утром. «Мать, которая страдала больше меня, беспрестанно подходила к дверям, чтоб слышать, что я говорю, и смотреть на меня в дверную щель; она имела твердость не входить ко мне до обеда, — пишет Аксаков. — Наконец, она пришла, осталась со мной наедине и употребила все усилия, чтоб убедить меня в моей вине. Долго говорила она; ее слова, нежные и грозные, ласковые и строгие и всегда убедительные, ее слезы о моем упрямстве поколебали меня: я признавал себя виноватым перед маменькой и даже дяденькой, которого очень любил… но никак не соглашался, что я виноват перед Волковым; я готов был просить прощенья у всех, кроме Волкова. Мать не хотела сделать никакой уступки, скрепила свое сердце и, сказав, что я останусь без обеда, что я останусь в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей и от искреннего сердца не попрошу Волкова простить меня, ушла обедать, потому что гости ее ожидали».

Разумеется, мать, которая до самозабвения любила маленького Сережу, понимала, на ком лежит основная вина за разгоревшийся скандал. Но — из той самой разумно-нравственной любви, о которой писал автор книги «Права и значение женщины в христианстве» (хотя книга эта появилась гораздо позже истории, рассказанной Аксаковым), взывала к Сережиной совести. Потому что благородно воспитанному ребенку, как бы его ни подначивали, негоже было впадать в такую ярость, чтобы поднимать руку на взрослого. Почитание старших было очень важным принципом воспитания. Можно сказать, оно входило в кодекс чести.

Интересно, что, давая оценку этой истории, пожилой Аксаков (он завершил повесть в 67 лет, за год до смерти) пишет: «Тогда я ничего не понимал и только впоследствии почувствовал, каких терзаний стоила эта твердость материнскому сердцу; но душевная польза своего милого дитяти, может быть, иногда неверно понимаемая, всегда была для нее выше собственных страданий, в настоящее время очень опасных для ее здоровья». И эти слова так и дышат благородством. Тем самым благородством, которое старалась привить ему любящая мать.

Интересно и другое — то, как завершилась описываемая история. Простояв в углу до вечера (обедом его все-таки покормили), но так и не признав себя виноватым, Сережа от волнения и усталости заболел. Все, конечно, перепугались и раскаялись. Дядя сидел возле него и плакал. Волков стоял за дверью, очень переживал, но не смел войти, чтобы не раздражать больного мальчика. О страданиях матери с отцом нечего и говорить. Но интересно не это, а то, что, выздоровев, Сережа вдруг испытал настоящий катарсис. Хотя его уже, естественно, не принуждали извиняться, он «вдруг почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с ними, чтобы никто <на него> не сердился».