Владимилен Наумов - Евреи в войнах XX века. Взгляд не со стороны Страница 17

Цинделиса Бориса Израильевича

Чайковского Иосифа Ефимовича

Шахновича Моисея Давидовича

Шварцмана Моисея Фроимовича

Юдашкина Гирша Хацкилевича

Якубовского Израиля Семеновича

Биренбойм Яков Абрамович

Бумагин Иосиф Романович

Гарфункин Григорий Соломонович

Гельферг Семен Григорьевич

Гуревич Михаил Львович

Двухбабный Исаак Шаевич

Иллазаров Исай Иллазарович

Катунин Илья Борисович

Куников Цезарь Львович

Либман Михаил Александрович

Маневич Лев Ефимович

Непомнящий Михаил Григорьевич

Очерет Михаил Иосифович

Паперник Лазарь Хаймович

Прыгов Владимир Борисович

Фисанович Израиль Ильич

Хигрин Борис Львович

Чайковский Иосиф Ефимович

Ваксмана Исаака Федоровича

Куникова Цезаря Львовича

Кривошеина Семена Моисеевича

Куникова Цезаря Львовича

Смолякова Абрама Ефимовича

Стерина Ефима Ильича

Цинделиса Бориса Израилевича

Березовский Ефим Матвеевич

Кремер Семен Давидович

Вайнруб Матвей Григорьевич

Должанский Юрий Моисеевич — в парке Славы г. Киева

Темник Абрам Матвеевич — в Тиргартенпарке г. Берлина

Хигрин Борис Львович

Катунин Илья Борисович Фисанович Израиль Ильич

Катунин Илья Борисович

Крейзер Яков Григорьевич

Кривошеин Семен Моисеевич

Куников Цезарь Львович

Лавочкин Семен Алексеевич

Левин Семен Самуилович

Паперник Лазарь Хаимович

Полюсук Натан Михайлович

Тарнопольский Абрам Исаакович

Темник Абрам Матвеевич

Цинделис Борис Израилевич

Память о первом дне

…В тот день (22 июня 1941 г. — В. Н.) мы прибыли в Радиокомитет необычно рано. Трудно передать все чувства, овладевшие мною тогда. Одно помню: боль и гнев переполняли сердце. И вот я получил документ, который надо прочитать по радио: «Сегодня в двенадцать часов будет передано важное правительственное заявление».

Мне довелось в течение дня несколько раз читать заявление Советского правительства о нападении фашистов на нашу страну. Читать такой документ было необычайно трудно. Душили гнев и ненависть к врагу, волнение за судьбу Родины, горечь сжимала сердце… Включил микрофон. «Говорит Москва…» Чувствую, что не могу продолжать. Пауза… Зажглось световое табло: «Почему молчите?..». Взял себя в руки. Читаю: «Заявление Советского правительства…» И по мере чтения росло чувство уверенности в том, что победа придет, преступления гитлеровцев не останутся безнаказанными — фашисты ответят за все. С таким настроением и было прочитано это заявление.

Несколько позже стали поступать сводки Совинформбюро, сообщения о тяжелых боях, о вынужденных отступлениях наших войск. «После упорных боев наши войска оставили…»

Иной раз лежат перед микрофоном на дикторском столике такие документы, пора уже начинать передачу, но трудно начать: а вдруг дрогнет голос. Этого нельзя было допустить. Ведь миллионы людей ловили каждое слово Советского радио, сообщения «Последних известий», «В последний час» и даже по интонации голоса диктора, читающего эти передачи, могли судить о положении на фронтах. Мы произносили слова «Говорит Москва» уверенно, сдержанно.

Мы знали, что голос Москвы помогает нашему народу трудиться, бороться во имя грядущей победы, выстоять и победить. Голос Москвы слушали в окопах и блиндажах, он проникал в землянки партизан и далеко за наши рубежи — к бойцам сопротивления разных стран.

К рассказу Юрия Левитана нельзя не добавить, что голос этого еврея действительно серьезно влиял на ход войны. Гитлер занес этого диктора (!) в список своих личных врагов.

Когда я попал на войну…

…Я поехал на Северо-Западный фронт в Первую ударную армию. Мне дали звание, но строевой выправки я так и не приобрел до самого конца войны.

В первые же дни со мной произошел забавный случай. Начальник политотдела армии терпеть не мог «штатских», считая их всех поголовно отъявленными трусами. Он решил послать меня на командный пункт полка во время боя. Меня об этом предупредил делопроизводитель политотдела. Я решил себя «доказать» и, минуя КП полка, направился на КП роты. Бой был жестоким, мы понесли много потерь, но я не очень трусил — мне казалось, что на меня все время устремлен испытующий взгляд начальника политотдела.

Ему об этом, очевидно, доложили. Он встретил меня притворно сурово: «Почему вы пошли на КП роты? Я вас посылал на КП полка». — «Рота входит в состав этого полка. Таким образом, я приказа не нарушил». Он улыбнулся: «Говорят, был такой огонь, что нельзя было голову поднять». — «Можно было поднять голову, — ответил я, — но только отдельно». После такого ответа я сразу приобрел популярность.

Через некоторое время я поступил в распоряжение политотдела Девятого танкового корпуса на Первом Белорусском фронте. Там я прославился тем, что совершенно непонятным образом взял в плен четырех немцев.

С Девятым танковым корпусом я дошел до Берлина…

Война дала мне материал для пьесы «Бранденбургские ворота», я написал «Итальянец» и много других стихов.

Один эпизод из моей фронтовой жизни навсегда запомнился мне. Однажды после долгих уговоров разведчики взяли меня с собой. Когда я возвращался из разведки, начался сильный артналет.

Мы наступали слишком стремительно. Ни о каких окопах не могло быть и речи. Каждый солдат вырывал себе ямочку. Я бегал между этими ямочками и чувствовал себя, как в коммунальной квартире, — жить можно, но спасаться негде. Наконец я нашел недорытую ямочку и постарался углубиться в нее. Девять десятых моего туловища было подставлено фашистской артиллерии, но она и на этот раз промахнулась.

Когда огонь утих, поле представляло собой как бы сцену кукольного театра — из ямочек выскакивали веселенькие фигурки.

Я поднялся и пошел к своим. И вдруг я слышу:

Майор! А майор!

Субординация — не мое отличительное качество. Я покорно подошел.

Это правда, что вы написали «Каховку»?

Правда.

Как же вас сюда пускают?

Он готов был умереть раньше моей песни. Я был так взволнован, что ушел, не узнав его имени и фамилии. Я потом встречал этого бойца, но в образе других…

Мой друг

Я познакомился с ним в конце 20-х годов. Мы были ровесниками. В те годы я учился в Художественной студии на Тверской у профессора Д. Н. Кардовского, который преподавал и во Вхутеине. А я часто бывал там на выставках и просмотрах учебных работ, на литературных вечерах… Случай свел меня с Мишей Гуревичем.

…Миша выделялся своей внешностью в пестрой толпе учащихся. С его густыми черными волосами неожиданно контрастировали светлые, смеющиеся глаза. Помню его шапку-кубанку, надвинутую на лоб, его невысокую, подвижную, подтянутую фигуру.

…Миша — веселый, остроумный, темпераментный — был центром многих товарищеских компаний.

…Гуревич был прирожденным живописцем с очень тонким чувством цвета; он любил светлые, мажорные краски.

Многое из сделанного Гуревичем было только подходом к чему-то самому главному, что ему еще предстояло сделать в искусстве…

Однажды Миша позвал меня к себе домой посмотреть новые работы.

Миша… привел меня в тот раз к себе… чтобы показать свою наиболее крупную работу — композиционный портрет молодой девушки, облокотившейся на перила балкона. Фоном портрета служил пейзаж весенней Пушкинской площади — работа переросла рамки индивидуального портрета. Она называлась «Весна». Художнику удалось создать обобщенный поэтический образ. Я был потрясен. Это был огромный успех моего друга.

Миша Гуревич… был романтиком-непоседой. В поисках новых впечатлений он принимал участие в целом ряде трудных, рискованных экспедиций. В 1932–1933 годах он побывал в Арктике, давшей ему интереснейший материал для ряда картин.

Гуревич обладал счастливым талантом рассказчика — он писал пером так же поэтично и образно, как и кистью. В каждой его фразе ощутим художник…

Вот одно из фронтовых писем, присланных мне Мишей Гуревичем в 1943 году:

Мне много приходится переживать в бою, что и говорить — это ад кромешный: избы горят, шум, грохот, проклятые танки и тебя и других раздавить, стереть вместе с маскировкой. Уж не так страшна сама стрельба, как самый момент, когда башня танка на тебя разворачивается и пушка своим пустым алчным стволом смотрит на тебя. Да ну, что об этом говорить… Но все же я войну переношу весело, не был бы я бравым солдатом Гурвейком, если бы минуту хотя бы унывал.