Александр Станюта - Сцены из минской жизни (сборник) Страница 17

…Завернутая мной в тонкое одеяло, как статуэтка в полотенце, она выныривает, выплывает из короткой дремы, но не открывает глаз.

– Что, я спала?

– Наверное.

– А ты меня так и держал?

– А что мне было делать?

– Как маленькую все равно.

– Не все равно.

– Ну да, я вон какая. И на шесть дней старше тебя. Лучше бы ты был старше. Даже и намного, навырост для меня. Ты много знаешь. И много путешествуешь, а главное, так точно, вот, например, меня…

– Как тебе сейчас?

– Я возрождаюсь.

– А чего ты хочешь?

– Всего.

Нос уже не холодный, уши тоже, шея почти горячая. Грудь небольшая, с коричневыми кружками вокруг сосков, как маленькие луны…

– Не надо здесь.

– Так никого ж вокруг.

– Ты уверен?

– А ты нет?

Пауза.

Садится, открыв глаза, смотрит теперь сверху, сжимает веки, морщит короткий, округленный на конце нос, улыбается:

– Здесь, у воды, открытый пятачок такой…

– И что?

– Все видно, даже издали.

– Твой вечный наблюдатель малохольный?

– Каждый по-своему с ума сходит.

– Жалеешь его уже?

– Побаиваюсь. В нашей стороне живет.

– Саша, а кто он, в конце концов? Ты же давно знаешь.

– Вадим Петрович. Старший лейтенант милиции. Лет тридцать пять. Жена и дети. Что еще?

– Мне лично ничего.

– Не обижайся. Я с ним осторожничаю. Не в себе он. И как только не замечают на работе?.. А мы здесь, в Минске, одни женщины. Если скандал, дойдет до папы. Он тогда не вернется к нам.

Видели мы с Колей, как она с этим страдателем осторожничает, ну и словечко подобрала.

Вот это номер был. Парад-алле, хоть и не в цирке, а в самом центре Минска, средь бела дня. Напротив Красного костела, правее Дома правительства, как раз там, где в послевоенные годы выстраивались воинские колонны и начинались первомайские и октябрьские парады.

Мы с Колей крадемся вдоль стоящих с левой стороны старинных, бурых уже от времени корпусов мединститута, по тротуарчику в коротком переулке к площади перед Костелом; впереди, левее, серые глыбы Дома правительства. Площадь, как плешка, голая и неуютная, может, когда-нибудь здесь что-нибудь и будет, теперь же ничего, кроме подстриженных кустов. Они тут и как низкие, в метр, полтора, заборы, и как зеленые барьеры за скамьями, за их спинками, такой наивный и убогий городской уют.

И видим, замерев на расстоянии, видим их на скамейке, со спины. Один темноволосый, волосы взбиты или курчавые; другой пониже, белобрысый, а рядом Саша собственной персоной и, конечно же, Алина.

– Так я и знал, – шепчет, потягивая сигарету, Коля. – Это она устроила здесь сходку, это Алина.

– А почему именно здесь? Так далеко от их Сельхозпоселка?

Коля не отвечает.

Четыре головы, четыре затылка видны из-за вагончика строителей.

– Всех бы поубивал сейчас. Вот подошел бы сзади и, был бы пистолет, так и всадил бы в каждый затылок по одной…

– Не дергайся, Шура. Видишь, сговариваются: где, когда… Им, бабам, самый интерес: а как все будет? Им всякий новый вариант как первый в жизни раз. Все крутит эта старшая, Алина. Видишь, говорит и говорит.

– Она уже всего повидала.

– На ней шкура горит.

– Жалко, что только сзади его вижу.

– Высокого? Он для Саши. Он тогда утром, на Октябрьские, сторожил во дворе. Ты еще дрыхнул, а сестрички-птички улетали, и я их вывел на крыльцо.

Рассмотреть бы этого типа. Хотя б один момент. Уже бы не забылось.

– Мы вот что сделаем, – Коля что-то придумал. – Мы подождем, сперва, когда улетят птички.

Будто услышав, Алина с Сашей поднимаются, уходят, а те двое идут в другую сторону, влево.

– Уже договорились. Сегодня вечером, скорей всего. Где-то у этих вот мильтонов в штатском. Давай обгоним и, потом навстречу, увидишь его морду.

Мы уже за пединститутом, несемся дальше. Вот Западный мост. За ним мы останавливаемся и закуриваем. Идем, гуляючи, назад.

Они навстречу. Высокий еще выше, чем казалось. Лицо совсем другое, чем воображалось, ничего жлобского или ненормального.

– Если бы ты не был бзиковатый, – начинает Коля и умолкает.

– То что?

– То я сказал бы, что он даже симпатичный.

Вот это уже хуже. И все запутывается, догадки, слова Коли и Саши, и Алины, и чьи-то еще, отдельные кадры из виденного своими глазами, из придуманного, навороченного в фантазиях, накрученного и натянутого…

– Мильтоны эти где-то тут работают, – говорит Коля уже за Западным мостом, на пустой конечной остановке автобуса номер пять.

– Почему?

– Ну, смотри сам. День будний, надолго не отлучиться, а договориться надо. Попросили дамочек подойти с их конечной на площадь, в обеденный перерыв. Значит, отделение милиции где-то на Московской или рядом.

Может, и так, холера ясная, может, и так…

Но не верю, чтоб жестокоВы смогли так поступить,Дать надежд мне много-многоИ все счастие разбить.Что ж, с другим счастливой будьте,С ним живите, не любя,И когда-нибудь, порою, вспоминайте про меня…

Володька Карпиков, вернее, его родители живут уже не на Берсона, возле Фабрики-кухни и Красного костела, а на новом месте, в новой квартире.

Это улица Захарова; там, выше польского посольства и посольства ГДР, выше БЕЛОКСа, Белорусского общества культурных связей с заграницей, есть тихая такая, малозаметная слободка важных начальственных поселений. Гостиница для всяких шишек и двухэтажные дома с квартирами чиновников Совмина и ЦеКа.

Родители нашего Карпа живут на первом этаже. Вовка приехал в первый отпуск из своей Ленинградской мореходки и дает банкет. С ним и другие мореходы из нашего Д класса 4-й школы, Дима Федорик, например, Слава Мишунин и маленький Олежек Доброселов: с ним не шути, как говорят, он потом станет командиром подводной лодки в Севастополе. Самый наш дальний мореход на банкете у Карпа – это Женя Милославский.

– Что нового у вас на ТОФе? – говорит Карп, и все мы должны понимать, что ТОФ – это Тихоокеанский флот, который базируется во Владивостоке, который имеет и свою мореходку, которую выбрал Евгений Милославский, поглядывая в окно из 10-го класса Д школы на Красноармейской улице, на которой еще в 30-х годах построили Дом Красной Армии… И так далее.

Иван Исаевич, Наталья Дмитриевна, родители Вовика-морехода, будущего военного инженера, специалиста по котлам и всей ходовой части эсминцев, сторожевиков и миноносцев, родители нашего будущего офицера с золотым кортиком у бедра, а пока курсанта, показывают свое радушие.

Стол круглый и большой. И он буквально ломится. Горы бутылок. Горы всякой всячины. Люстра над нами как хрустальный салют наций.

Дамы наши из последних сил играют леди Гамильтон, поглядывают на морских львов, решают про себя, кто здесь сегодня адмиралы Нельсон или Нахимов, манерно трогают губами шампанское в бокалах, изображают уже неизвестно что.

А Саша просто счастлива. И чтобы это как-то сохранить, сберечь на память, прячет салфетку за вырез платья на груди, за свое декольте, такое низкое, глубокое, что Витя Авелян – велосипедный, он же конькобежный школьный чемпион – вдруг застывает с вилкой и ножом в руках, не может отвести своих, как черные маслины, глаз не от исчезнувшей салфетки, нет, исчезла так и исчезла, а от всего того у Саши, что ее платье, черное, оставило и не закрыло, от плеч и рук, красивых, розоватых в ярком свете люстры.

Все мореходы разом начинают о катастрофе линкора «Новороссийск» прямо на рейде. Этого нет в газетах, а радио, как всегда, немое в таких случаях. Но моряки знают об этом взрыве на всех флотах, на всех морях. Можно еще надеяться на вражьи голоса из-за границы, на Голос Америки, в первую очередь.

– Он аккуратно лег вверх дном, – Карп начинает, но ввязываются все.

– Это продуманный, со знанием всей конструкции, подрыв!

– Несколько сотен трупов. Люди спали в кубриках… Часа четыре утра было…

– Ты не увиливай, ты вот скажи, а разве же этот линкор построили у нас?

– Взорвали там, где погреба пороховые и снарядные! Надо же это знать! И понимать!

– Этот «Новороссийск» – он итальянский бывший. Наши у них по репарации его забрали после войны.

– Ну, так и что?

– Ну и отомстили эти макаронники. Не нам, мол, и не вам.

– По-твоему, это итальяшки потопили?

– А кто еще? Надо же было знать, где класть заряды. Да так, чтоб он сразу вверх дном.

– Как банка от консервов, днище стало потолком…

– Вот почему оттуда, изнутри, долго стучали. Звали на помощь водолазов.

– Пока дышать могли. Все оказались в таком колпаке, задраенном намертво.

– Адмирала Кузнецова недаром сняли с командования флотом.

Бом! Бом! Мы узнаем этот неспешный, глубокий, круглый бой часов, плывущий из другой комнаты.

– Офицеры приглашают дам!

Пластинки, радиола, а потом приемник, а потом за пианино девушка Димы Федорика, сестра Володи Карпа, через два года жена Димкина. Женя Мищенин исполняет:

Это школа Соломона Скляра,Школа бальных танцев, вам говорят,Два шаги налево, два шаги направо,Два впирот и два назад…

Мы все подпеваем: