Александр Станюта - Сцены из минской жизни (сборник) Страница 18

– Адмирала Кузнецова недаром сняли с командования флотом.

Бом! Бом! Мы узнаем этот неспешный, глубокий, круглый бой часов, плывущий из другой комнаты.

– Офицеры приглашают дам!

Пластинки, радиола, а потом приемник, а потом за пианино девушка Димы Федорика, сестра Володи Карпа, через два года жена Димкина. Женя Мищенин исполняет:

Это школа Соломона Скляра,Школа бальных танцев, вам говорят,Два шаги налево, два шаги направо,Два впирот и два назад…

Мы все подпеваем:

Тетя Соня, не вертите задом,Это ж не пропеллер, вам говорят,Два шаги налево, два шаги направо,Два впирот и снова взад.

Саша на верху блаженства:

– Какой ты молодец, что взял меня сюда!

– А где ты взяла такое платье? Спина до пояса открытая.

– В польских журналах были выкройки. В «Кобете» или в «Пшекруе». А сшила Гита Ибрагимовна, у нас в поселке. Она всегда мне шьет.

– Ты в этом платье вся как голая.

– Так только для тебя… Ну что ты опять делаешь?.. Уже вот смотрят… ненормальный.

– А красное? Что было на тебе, когда ходили на Вертинского?

Гасит улыбку:

– И когда ты все испортил. Так это платье тебе нравится? Только не сходи с ума опять.

Авелян хочет с ней потанцевать.

– Да, я давно заметила.

– А он ниже тебя. Стесняется.

– Я постараюсь быть пониже. Пусть бы пригласил.

– Пойдешь вприсядку? Чтобы только не обидеть, не дай бог. Русская добрая душа.

– Не заводись. Он, правда, симпатичный.

– Только на тебя и смотрит.

– Робеет бедненький.

– Как кролик…

– А я удав, да?

– Нет.

– Удав, с которым ты где хочешь, там и делаешь что тебе нужно. Даже в театре.

Карп вдруг командует:

– Слушать меня! На берег! Строем!

Кто-то его поддерживает:

– На воздух!

– На волю! В пампасы!

Мы вываливаемся в теплый темный вечер. Отец Карпа стоит в дверях:

– Вовка, вы много выпили! Я вызову машину.

– Папа, никаких машин! Мы будем близко, в парке Горького.

Переходим улицу Фрунзе.

– Полный вперед!

– Право на борт!

Мы в парке. Пусто, редкие желтые фонари.

Саша тихо спрашивает:

– Этот ваш Авелянчик маленький, он тоже где-то в морском училище?

– В летном. Будет гражданским летчиком. Воздушным извозчиком.

– Правда?

– Будет тебя возить по небесам. И на Луну.

– А мне и здесь неплохо. Только вот мама заставляет школу окончить, а там смертельная тоска.

– Сколько ты кончила?

– Девять классов. Больше не хочу.

Справа впереди планетарий. Дальше и вниз.

– Комната смеха. Помнишь ее? Я тебе объяснял тогда.

– Я помню, помню. Смотри, свет и милиция.

– Это по вечерам их пункт. Дежурят.

Кто-то из наших дам громко декламирует Маяковского:

– Моя милиция меня бережет!

Идем вперед по главной аллее. Упираемся в Сталина над клумбой с цветами. И все наши мореходы вдруг бросаются к клумбе, выдирают цветы с комьями земли и подкидывают их вверх, к голове, к груди Сталина. А тот как смотрел вперед, поверх всех нас, так и смотрит, усатый, без фуражки, в кителе и в сапогах, в каком-то распахнутом длинном плаще, накинутом на плечи, а может, фронтовой плащ-палатке. Он стоит неколебимо на кубе каменном, а этот куб стоит на квадратном цветнике.

Летят на Сталина цветы, комья земли. Саша смеется.

– Хороните второй раз? Тихо стоит себе несколько лет…

Крик все веселее и все громче.

– Да здравствует учитель всех народов!

– А на кого же ты нас покинул, отец?!

– Ура всемирному вождю!

Саша жалеет цветы:

– Не рвите так! Тут же анютины глазки и настурции! И львиный зев…

Вдруг сверху милицейские свистки.

Все мигом убегают, исчезают. От комнаты смеха топочут сапоги, фонарики светят в глаза, и милиционеры уже рядом с нами.

Саша вздыхает горестно:

– Ну, вот и все.

Сержант с язвительной улыбкой:

– А вы не убежали. Почему?

– Чего бежать? Мы с ней ничего такого не делали.

Саша бросается на поддержку:

– Да, в чем мы виноваты? Вы видели? Можете доказать, да?

Сержант смотрит на своего напарника, а тот на лейтенанта. Он, видно, главный тут:

– Кричали, безобразничали ночью… разрушали парковое сооружение. Оскорбляли память… памятник.

Саша с улыбкой:

– Ах, оскорбляли? Цветами, да?

– Кто были те, что убежали? Назовите!

Мы молчим.

– Ну, назовите!

– Она не знает. Это мои знакомые.

– Так называйте их. И домой идите.

Молчим.

– Тогда пройдемте. Ну, давайте!

Проходим в комнату смеха, но со служебного входа. Тесная каморка. Столик, застланный красным сукном, черный телефон, диванчик, пара стульев. Яркая лампочка на голом шнуре.

И начинается.

Вопросы и вопросы. Слава богу, на Сашу не смотрят.

Фамилия, имя и отчество. Дата рождения. Адрес. Место работы или учебы. Родители. Где они работают?

Один выспрашивает и записывает. Другой звонит по телефону, сверяет адрес и фамилию. Саша чуть слышно:

– В адресный стол звонит.

Входит сержант.

– Ну что? Машину вызываем? Повезем?

– Не дозовешься. Нет у них машины. А какие у вас есть документы?

Саша шепчет:

– Отдай им, если есть. Отдай.

На удивление, паспорт в кармане пиджака.

Лейтенант внимательно листает.

– Вы, девушка, кто ему приходитесь? Жена? – ухмылка наглая, развязанная. – В паспорте он еще холостой… Ладно, идите пока. Вызовут. Паспорт останется у нас.

Саша так просто не уйдет:

– А все-таки, товарищ лейтенант, что же он сделал? Сделал бы, так убежал бы.

– Он у вас почти трезвый. Если не сделал ничего, пусть назовет нам тех.

– А что ему грозит? По-честному…

– Если от нас передадут в суд…

– Господи, в суд?

– Так ведь нарушение общественного порядка. Пять суток.

– Пять суток где?

– На Володарского. В тюрьме.

Автобусы уже не ходят. На Круглой площади зеленый глаз такси.

Она обхватывает, прижимается, целует.

– Я рада! Вырвались! Не бойся, паспорт возвратят. Я освобожу тебя от этой мути. Что-нибудь придумаю. Позвоню.

И уезжает. Ее такси делает круг почета вокруг монумента в середине площади.

Проспект пустой. Нет ни машин, ни людей… В какой-то фантастике было, как на Марсе человек сидит в кресле-качалке посреди шоссе и читает книгу… Настроение хуже некуда. Она сказала, что-нибудь придумаю. Сама? Или со своим милицейским обожателем, этим больным страдателем по ней?

Опять, опять…

Если б удалось всю эту муру сейчас послать куда-нибудь подальше…

– Шура, я тебе паспорт принесла.

– Да-а?..

– И ничего не думай там такого. Я же догадываюсь, что ты думаешь. Клянусь тебе, я не пошла на это. Хотя все к этому и шло. Он почти на колени становился, если честно. Даже жалко стало.

– И что?

– Придумал, что приметил меня еще лет 14-ти в Магадане, сам верит, что добивался перевода сюда, ждал, когда подрасту. Темнит, не разберешь. Смотрит и как ощупывает всю. Может, больной какой? И я тогда..

– Что ты тогда? Ну, договаривай. Все-таки пожалела его?

– Боюсь его еще сильнее. На все готов. Злой на весь свет. Особенно за Сталина, что вот его так опускают…

Она рассматривает фотокадры заграничных фильмов на доске анонсов в кино «Победа».

– Давай посмотрим «Марти». Это американский?

– Да.

На контроле тетка в облезлой кацавейке обрывает края наших билетов.

Мы в полутемном вестибюле. Пахнет уборной, табачным дымом. Налево, в темном тупике две двери, М и Ж, они полуоткрыты. Направо просторное фойе, люстры сеют желтый свет, сияют высокие окна на Комсомольскую улицу, диваны под ними, кресла давно заняты. А прямо, как только минуешь контролершу, напротив, у стены, стоит высокий и суровый Сталин, покрашенный под бронзу, смотрит на всех входящих.

Саша говорит:

– Там, в Магадане, тоже такой Сталин стоял в кино «Горняк».

Усевшись, она тесно прислоняется. Берет конфету из кулька. Находит мою руку, держит обеими своими вместе с кульком.

Знакомый запах ее духов, скорее всего, «Ландыш». Знакомый запах шоколадных «мишек» и вина. В буфете было и шампанское, но взяли бутылку ее любимого кагора. Она довольна всем на свете, поглядывает на белый экран.

Свет плавно уменьшается. Сначала хроника, «Новости дня». Куда-то паровоз летит, звезда на его круглом передке все больше, больше. Льют сталь или чугун. Плотина Днепрогэса. Чукчи на собаках в тундре. И лавровый венок, огромный, с маленькой головкой Ботвинника, мирового чемпиона шахмат.

– А Марти это кто? Такой мужчина? – она нетерпеливо ждет свое американское кино.

– Мужчина, да. Марти зовут.

– Есть Марта, слышал? Женское.

– Это от вашего Восьмого марта.

– Ах, как остроумно.

Марти оказывается симпатичным малым, продавцом в мясной лавке. Ему, наверное, уже под сорок. Тюхтяй, тяжеловат, хотя и без живота, выше среднего роста, темноволосый, волосы зачесаны назад, густые, с пробором и набриолинены.

Он возвышается за своим прилавком в белом переднике, в белой рубашке с галстуком. Он улыбается покупателям, с каждым перекидывается парой-другой слов. Он всех и давно знает в этом нью-йоркском квартале, а они знают его.