Герберт Уэллс - Утро богов Страница 18

Говорят еще, что пришла Ты со знойного Юга, пережив погибшие великие царства. В стране Кадма называли тебя Астартой, в Междуречье — Иштар, на Ниле — Исидой, в Малой Азии — Кибелой… Вокруг Тебя витают голуби, к ногам Твоим льнут усмиренные львы и медведи, на челе Твоем розы, мирты, фиалки, но Ты опаснее и страшнее, чем сам Арес в неуязвимой броне, с мечом, способным косить целые армии. Недаром родились от Тебя и жестокий Эрот, стрелами разящий сердца бессмертных и смертных, и Фобос — Страх, и Деймос — Ужас! Но от Тебя же — и светлая, прелестная Гармония. Ты разрушаешь и созидаешь. Ты своенравна и часто идешь против воли Тучегонителя: так, помогала Ты защитникам обреченной Трои, поскольку был среди них Твой сын Эней, и спасла в бою своего любимца Париса, того самого, что назвал Тебя прекраснейшею из богинь, кому подарила Ты Елену, ослепительницу мужей. Диомед ранил тебя в нежную, могучую руку — что ж, не избежал дерзкий измены жены и смерти на чужбине… Кто устоит против Тебя? Свой пояс Ты передала Гере, и этого было достаточно, чтобы соблазнить царя всех живущих. Помогая страстно любящим, Ты сурово казнишь тех, кто грешит против Любви, и вот — убит собственными конями надменно-целомудренный Ипполит, превращен в цветок самообожатель Нарцисс, принуждена любить быка гордая Пасифая, чей отец раскрыл тайну Твоих любовных забав…

Тебя чтут, как Любовь небесную — Уранию и как земную, утешающую всех без различия, всенародно — Пандемос; на Кипре, близ которого ты восстала из пены, именуют Тебя Кипридой; в Книде — Евплоей, богиней счастливого плавания; на Крите ты слывешь Пафоской, в Сицилии — Эрикинией, на Кифере — Кифереей; зовут Тебя также Апатурой, хозяйкой городской общины, и Понтией — морской; в Сирии имени Твоего не называют из боязни прогневить, а в воинственном этрусском городе Рома, что в Италии, дали тебе имя Венус.

Мы же чтим Тебя как Навархиду, покровительницу моряков и кораблей, и изображаем опирающейся на весло.

Едва успел я произнести последние слова молитвы, касаясь рукою края деревянного ящика, где покоилось хранимое нами диво, как сверху послышались крики, и по трапу скатился дозорный матрос. Лицо его, несмотря на густой загар, было мертвенно-бледным.

— Нас догоняет корабль, триерарх! — крикнул он. — И да не попустят боги, чтобы я еще раз увидел такое!..

Быстрее вспугнутой птицы метнулся я наверх, на корму.

Триера наша приближалась ко входу в бухту, где две горы почти смыкаются голыми, растрескавшимися каменными клиньями. Обрывы закрывают небо над головой, и вечно черна под ними глубокая вода.

За кормой остается будто обрезанное невидимой стеной солнечное сияние. Я оглянулся.

Из открытого моря, сплошь окутанное слепящим маревом, со страшной, недоступной для обычного корабля быстротой надвигалось на нас нечто, чему нет названия. Я едва успел охватить взором бешено мчавшееся существо — а может быть, все-таки судно?.. Было оно похоже на гигантского острорылого дельфина и покрыто серой гладкой шкурой. Плывя, как бы вставало над волнами на плавниках или лапах; хвост грохотал, взбивая пенные буруны. На плоской спине — или палубе? — сгрудились какие-то постройки, мачты без парусов, — я не успел их рассмотреть… Вдруг чудовище разразилось заунывным воплем, от силы которого можно было лишиться слуха. В следующее мгновение его острый нос, по сравнению с которым наш таран выглядел просто женской булавкой, воздвигся над акропостолем триеры.

Начальнику корабля положено оставлять судно последним, но если бы я ждал, пока спасутся мои матросы, воины и гребцы, меня бы растерло, словно кусок масла. Поэтому, призвав на помощь морских божеств, я с места бросился через ограду борта.

Еще летя вниз, услышал, как чудище смяло нашу корму. С треском рухнула катастрома, заглушая слабые крики транитов. Падая, перевернулся я лицом кверху — и воочию увидел над собою беспощадное бронзовое лицо великанши, гребнистый шлем ее, руку, сжимающую копье…

Всплыв, схватился за плававший рядом, искусно вырезанный из сосны рыбий хвост разбитого акропостоля. Кругом, перекликаясь и сзывая друг друга, плавали мои люди. Фыркая, будто купающийся бык, хлопал мясистыми ладонями по воде Ликон. Триера, погрузившись кормой, стояла дыбом, парус лежал на воде, беспомощно целился в небо медный бивень тарана. Потом корабль мой завалился набок, жалобно глянул на меня огромным нарисованным глазом и погрузился, родив большой водоворот.

Ужасного пришельца не было ни вблизи, ни вдали, словно, выйдя из некоего таинственного мира и волею ревнивой дочери Зевса разбив мою триеру, он снова ушел в царство богов и духов.

Осознав наконец, что произошло, я чуть было не нырнул вслед за кораблем, чтобы, как и он, никогда больше не появляться на земле… Дивная статуя, божественное творение величайшего из афинских ваятелей, щедрый подарок Парфенокла нашим политам, дар, которого ожидали два года, для которого был уже готов постамент в главном городском храме, — лучшее в мире подобие Афродиты Навархиды лежало на дне! А ведь наверняка приближение триеры давно увидели козопасы с вершин гор над бухтой, и горожане во главе с архонтами и стратегом ждут у причала, и жертвенные огни зажжены, и отобраны белые овны и телицы без порока, и даже варвары на конях, обвешавшись своими сокровищами, наверняка прискакали, чтобы увидеть прибытие великой богини эллинов… Горе нам, горе! Как предстану я перед собранием политов? Как объясню им происшедшее, если растаял в блеске волн злобный морской дракон? Как оправдаюсь в потере самого ценного, что когда-либо привозил сюда корабль со дня основания полиса?!

…Непонятное сцепление мыслей заставило меня вспомнить об Амфистрате. Ах, да, варвары! Однажды был я поражен, узнав, что философ наш частенько бывает в гостях у бесноватого Орика, днями и ночами беседует с князем и его одетыми в шкуры, длиннобородыми мудрецами. Из политов, природных греков, не каждый сотый понимает, о чем говорит Амфистрат, а эти любители чепраков из человечьей кожи, рубаки, орошающие кровью пиры, находят сладость в беседе с первым философом города! Адское, невообразимое сочетание. Неужели первозданная сила страстей, звериная цельность натуры едины в них с мощью ума? Младенческий разум варваров дремлет, точно Геракл в колыбели. Что же совершит он, проснувшись, когда нас, искушенных и старых душой, не будет уже на свете, и горячая пыль занесет развалины эллинских государств?..

О Амфистрат, если бы ты был сегодня со мной на борту, если бы ты видел напавшее на нас чудовище! Лежа ничком на резном рыбьем хвосте, подобрав повыше мокрую одежду и вовсю загребая ладонями, почему-то несколько раз повторил я ту странную фразу, сказанную тобою о возможной встрече с двойником: «И слава Зевсу, что редко!..»

Нет сомнения, Мирина ожидает меня на молу среди подруг, и в руках ее венок из белых роз, предназначенный для моей головы. Долой мысли о смерти, покаянную горечь — к берегу, только к берегу!..

Что ж, и штурманскому стажеру Мохначу, и другим членам команды будет теперь о чем рассказывать, загадочно округляя глаза, в легковерных компаниях. Это тебе не белая женщина в рубке. Не только команда наблюдала невесть откуда взявшееся — клянусь Богом! — высокое деревянное судно с торчащими из бортов веслами, с загнутой вовнутрь диковинной кормой и полосатым красно-желтым парусом. Появление парусника отметила лучом развертки РЛС, игрушечным силуэтиком возник он на телеэкране… И этот удар, который сбросил меня с кресла, отдыхавших матросов — с коек, а сигнальщику Баркаускасу стоил перелома левой кисти! Я своими глазами видел, как разлетелась в щепки чужая корма, слышал треск и крики на непонятном языке… Нет, мы при всем желании не могли уже ни свернуть, ни затормозить, хотя я и успел скомандовать «обе машины на стоп». Судно возникло из ничего в тридцати метрах прямо по курсу. «Птичка, птичка, птичка… нету птички!»

Понимание того, что случилось, пришло лишь через несколько минут. Но ни с кем на борту не поделился я ужасной истиной. Только вечером, в городе, с Аришей.

— Нет худа без добра, — сказала моя любимая, стоя в обнимку со мной на краю набережной, — а у ног привычно колыхалась масляная зыбь с плавающим мусором. — Кстати, соперница зря старалась — ее статуям повезло еще меньше. Фидиеву Афину Парфенос ободрал в третьем веке до нашей эры тиран Лахар — не хватало ему, видишь ли, золота! Другую Афину, Промахос — ну, знаешь, такая бронзовая с копьем, — сначала перевезли в Константинополь, а потом крестоносцы ее разбили и переплавили. Многие великие статуи также погибли или дошли до нас в виде жалких обломков…

— Колосс Родосский, — ввернул я, чтобы не показаться невеждой.

— Вот именно… А эта лежит себе на дне и ждет не дождется, когда мы ее поднимем. Я ведь говорила тебе, что стало с полисом? Его сожгли готы, когда шли с Дуная, камня на камне не оставили. Наверное, и наша Афродита не уцелела бы. Маханул бы ее какой-нибудь дядя в рогатом шлеме обухом боевого топора…