Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция Страница 18

Тургенев «Дым»:

– Извините меня, Ирина Павловна, – начал Литвинов, – я вошел без доклада… Я хотел исполнить то, что вам было угодно от меня потребовать.

Так как я сегодня уезжаю…

– Сегодня? Но вы, кажется, сказали мне, что вы хотели сперва написать письмо…

– Я послал телеграмму.

– А! вы нашли нужным поспешить. И когда вы уезжаете? В котором часу то есть?

– В семь часов вечера.

– А! в семь часов! И вы пришли проститься?

– Да, Ирина Павловна, проститься.

В данном случае отъезд и прощание свидетельствуют о чувстве, являются его знаком.

У Гончарова в «Обрыве»:

– Ну что же, поздравляю, Вера – и затем прощай!

– Куда вы?

– Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.

– Почему же?

– Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен – я не дерево…

А здесь объяснение отъезда – и есть признание в любви.

Итак.

Все мы, конечно, понимаем, что предлог отъезда используется для того, чтобы добиться признания или чтобы спровоцировать на разговор о чувствах. Суть этого приема, используемого в русской литературе, вот в чем: герой (или героиня), объявляя о своем отъезде, констатирует, что дальше не может продолжаться как было. Надо разорвать временную нить, создать ощущение неотвратимости грядущей потери. Отъезд – это нож. Он рассекает связь времени, рассекает нить времени, связующую вчера и завтра. Иначе говоря, отъезд – это угроза: «если ты немедленно не ответишь на мои чувства, то ты потеряешь всякую возможность иметь мои ухаживания». Отъезд – это конец ухаживаний и попытка перевода отношений в следующую фазу. Все просто: не скажешь да, раз – и отрежу.

Отъезд является не только потерей возможности объяснения, но и, вероятнее всего, риском потери претендента как такового – российские расстояния, опасности, войны, на которые нередко собирается претендент, заставляют героиню ответить себе на главный любовный вопрос: да или нет.

Сам по себе отъезд, на который герои решаются в кризисный момент отношений (в том числе путешествие, то, что мы сегодня называем «проветриться», «получить новые впечатления»), по сути, означает открытие замкнутого места и времени действия новым обстоятельствам – то есть судьбе. За отъездом видится продолжение жизненного пути героя, и если связь с избранницей по тем или иным причинам невозможна, претендент, объявляя об отъезде, на самом деле говорит: «Раз я тебе не нужен, то я пошел дальше искать свою Судьбу. И в этой Судьбе уже нет тебя».

Таким образом, речь идет не о простой провокации, но об определении пути, того самого, который писали на лбу новорожденного Судженицы.

Собираются в дорогу влюбленные и из европейских романов. Что совсем не удивительно – ведь этот прием вполне универсален, да и отражает реалии тогдашней общей для России и Европы жизни. Поездки в имения, войны, путешествия за границу, бегство от кредиторов – все это составляло естественную часть жизни сословия, объясняющего в любви на страницах романов.

За исключением одного нюанса – отъезд в России может быть куда более драматичен, чем в Европе. На наших просторах уехать – наверняка означает затеряться, а может быть и в физическом смысле сбиться с пути. Если на европейских дорогах путешествующих поджидали в основном Робин Гуды, то в России – бездорожье, метель, болезни, шальные пули…

В русской литературе первой половины XIX века женщины, как правило, первыми начинают любовное объяснение, что, на первый взгляд, парадоксально, но и глубоко закономерно: русские героини, как и русские женщины, боятся отъезда мужчины, поскольку очень часто этот отъезд приводил к окончательной его потере: на войне ли, в объятиях ли цыганки.

Зная это, мужчина ставит перед женщиной свой отъезд как задачу. Действуй, говорит он, а не то я уйду. Путь, путешествие, следование за избранником – важнейшие понятия для русской, да и не только для русской ментальности. Говоря о пути, предстоящем отъезде, герой не только «включает» реку времени, но он расстилает просторы расстояния, через которые пройти дважды невозможно. Отъезд – это финал. Уехать и вернуться – как-то нехорошо. Это уже комедия, а не трагедия. Объявление отъезда – это угроза такого финала. Это та самая точка, которая бывает только в конце. За этим в начале XIX века стояла подлинная реальность: средняя продолжительность жизни мужчины равнялась 30 годам.

В нынешнем времени, когда расстояния условны, и у нас есть возможность за 12 часов оказаться на другом конце света и за секунду отправить куда угодно письмо, наша память хранит, тем не менее, воспоминание о тревожности отъездов. «С любимыми не расставайтесь», – любим повторять мы. Отъезд для нас как был, так и остается событием, хотя по сути дела этого события давно нет: слетать в другой город иной раз оказывается быстрее, чем доехать до другого конца большого города. Это потому, что мы по-прежнему чувствуем: отъезд «включает» судьбу. Именно поэтому «не дать уйти», не дать свернуть за угол – судьбоносное действие, и каждый или каждая, кто просто дал уйти другому, ответственен перед будущим. Отъезд, угроза отъезда – для нас по-прежнему большой аргумент.

Я уже говорила о том, что вопрос о любимой книжке или фильме – это глубоко личный вопрос. Недаром известный любовный роман Франсуазы Саган называется: «Любите ли вы Брамса?» Только причем здесь Брамс? У нас, русскоязычных, увлечение литературой, и именно романами, обнаруживает в человеке некую раздумчивость и даже сентиментальность, готовность к обсуждению «высоких материй» и проявлению чувственной стороны своей личности. Для нас слово романтический – романтические отношения, однозначно выражают отношения любовные, романтическая натура – натура, склонная в чувственным приключениям, романтические мечты – это мечты о любовной встрече и любовном союзе и так далее. Оговоримся: в данном контексте речь идет не о романтизме как художественном течении начала XIX века, породившем эгоизм и эгоцентризм героев, напрямую связанный с возросшими в эту эпоху атеистическими веяниями в общественной мысли. Мы говорим здесь именно о некогда новой литературной форме (отличной от рыцарского или плутовского романа) и новом литературном содержании, повествующем именно о любви и жизни чувств. Именно к этому широкому контексту и отсылаются герои, упоминая о книгах или обсуждая их. Говоря о конкретных книгах и персонажах, они говорят даже не столько о них самих, сколько «о всяком таком», о любовной материи, сотканной из слов переведенных книг. В этих книгах говорят о любви и проявляют ее, а ссылка на эти книги, это прикосновение к теме, тестирование собеседника: ты хочешь, можешь чувствовать чувства, или ты человек старого образца? В подавляющем большинстве приведенных отрывков герои говорят о книгах, вспоминают литературных героев, цитируют их высказывания, задают вопросы о чтении своему визави про лямур. Но почему? Что дает героям, намеревающимся сблизиться или объясниться, упоминание литературных произведений?

У Пушкина в «Евгении Онегине»:

Сейчас отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск, и шум, и чад

За полку книг, за дикий сад.

В данном контексте упоминание книг является средством отграничить прошлую подлинную жизнь от нынешней искусственной. Книги – атрибут подлинной жизни, что характеризует женщину как исконно чувственную личность. Ведь не Канта же читала Татьяна в диком саду!

А вот, что мы находим у Гончарова в «Обыкновенной истории»:

Однажды только он отчасти открыл или хотел открыть ей образ своих мыслей. Он взял со скамьи принесенную ею книгу и развернул. То был «Чайльд-Гарольд» во французском переводе. Александр покачал головой, вздохнул и молча положил книгу на место.

– Вам не нравится Байрон? Вы против Байрона? – сказала она. – Байрон такой великий поэт – и не нравится вам!

– Я ничего не говорю, а вы уж напали на меня, – отвечал он.

– Отчего же вы покачали головой?

– Так; мне жаль, что эта книга попалась вам в руки.

– Кого же жаль: книги или меня?

Александр молчал.

– Отчего же мне не читать Байрона? – спросила она.

– По двум причинам, – сказал Александр, помолчав.

Там же:

– Говорите, говорите… – сказала она с детской покорностью, – я готова слушать вас целые дни, повиноваться вам во всем…

– Мне? – сказал Александр холодно, – помилуйте! какое я имею право располагать вашей волей?.. Извините, что я позволил себе сделать замечание. Читайте что угодно… «Чайльд-Гарольд» – очень хорошая книга, Байрон – великий поэт!

– Нет, не притворяйтесь! не говорите так. Скажите, что мне читать?

Именно книга, понимаем мы из этого эпизода, и является зеркалом человека. По книге можно судить, каков он. Критикуя читаемую героиней книгу, претендент принимает роль учителя, знатока подлинного, знающего, какие книги читать и где написана истина, и через это как бы дает ему власть над «ученицей».