Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция Страница 19

В этом же произведении:

Он с педантическою важностью предложил было ей несколько исторических книг, путешествий, но она сказала, что это ей и в пансионе надоело. Тогда он указал ей Вальтер-Скотта, Купера, несколько французских и английских писателей и писательниц, из русских двух или трех авторов, стараясь при этом, будто нечаянно, обнаружить свой литературный вкус и такт.

Вот так, через выбор книг, герой говорит героине «нет, я не люблю вас. Все эти чувства ничуть не трогают меня».

У Гончарова же в «Обрыве» мы находим контекст, в котором говорится, что именно через книгу осуществляется родство душ, именно через ее страницы возможен подлинный контакт: – Я думала, ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… – Она вздрогнула и оглянулась около себя. – Книги твои все прочла, вон они, на стуле, – прибавила она. – Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и я… любили…

Любопытно отметить, что ссылка на книги в любовном контексте сохранилась как универсальный прием и в литературе советского периода.

У Бунина в «Митиной любви»:

В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью.

У Горького в «Жизни Клима Самгина»:

Сомова приносила романы, давала их читать Лидии, но, прочитав «Мадам Бовари», Лидия сказала сердито:

– Все, что тут верно, – гадость, а что хорошо – ложь. К «Анне Карениной» она отнеслась еще более резко:

– Тут все – лошади: и эта Анна, и Вронский, и все другие.

У Набокова в «Защите Лужина»: Она познакомилась с ним на третий день его приезда, так, как знакомятся в старых романах или в кинематографических картинах: она роняет платок, он его поднимает, – с той только разницей, что она оказалась в роли героя.

У Пастернака в «Докторе Живаго»:

Расскажи мне побольше о муже. «Мы в книге рока на одной строке», – как говорит Шекспир.

– Откуда это?

– Из «Ромео и Джульетты».

У Рыбакова в «Детях Арбата»:

– Я не знаю, какие книги вам нужны. Зайдем ко мне, глянете.

Саша притянул ее к себе, поцеловал в мягкие губы, она закрыла глаза, он слышал, как бьется ее сердце.

У Грековой в «Хозяйке гостиницы»:

– Не возмущайтесь, погодите. Мое отношение к вам таково, что я был бы счастлив, понимаете, счастлив на вас жениться. Но этого никогда не будет. Я женат.

(«Метель» Пушкина, подумала Вера. «Я несчастнейшее создание, я женат». Гм-гм, что-то дальше будет?).

У нее же в «Свежо предание»:

Это было весной 1932 года. И той же весной Костя влюбился.

Девочку звали Вероника. Красивое имя! На небе есть созвездие Волосы Вероники – Костя читал у Фламмариона. Волосы Вероники. Он повторял эти слова и видел волосы Вероники, всегда беспокойные, крупными темно-белокурыми волнами мечущиеся вокруг лица.

У Пелевина в «Священной книге оборотня»: «Лолиту» в наше время читали даже Лолиты.

Во всех этих отрывках упоминание книги – знак личного интереса, попытка перейти на другой уровень общения. Это объяснимо несколькими обстоятельствами. Сама по себе книга воспринималась и воспринимается как некий источник сущностного знания человека о вещах, которое, как правило, невозможно получить на собственном опыте. Таковы и Библия, и другие священные книги, и большинство учебников, а также и художественных книг. Прошлая труднодоступность книг привела к появлению в нашей культуре ощущаемого до сих пор фетишистского отношения к ним. Книгу надо беречь – внушали нам и внушаем мы, – уважать, набираться из нее ума и всяческих знаний. Именно поэтому книга – надежный посредник. Говоря о ней, ссылаясь на нее, обсуждая содержание, оценивая ее, герои говорят о себе подлинных, как бы приоткрывая свое нутро. В этом и интимность разговора о книгах. В этом и суть обращения к ним. Говоря о своем отношении к книге, мы на самом деле говорим о себе самих.

На свете существует множество книг, и то, какие книги выбираются для чтения, свидетельствует о том, какого рода поиски ведет человек: он ищет развлечения, мудрости, знаний, советов. Из книг берется вольнодумство, они, как и теперь говорят, «учат думать». Вот тут то и возникает пространство для диалога между героями: заводя разговор о чтении, герои в приведенных отрывках хотят определить, к чему стремится душа собеседника, к чему она тянется, случайно, не к любви ли? А если к любви, то как героиня или герой представляют себе эту любовь – как пламя разврата или как благочестивое родство душ?

Романы в России первой половины XIX века, а особенности переводные, были единственным письменным источником, откуда можно было почерпнуть светскую практику любовных отношений. Сам этот жанр, зародившийся во Франции, имел бурную историю развития и в изобилии присутствовал, как и роман английский, в библиотеках прототипов героев русских романов. Само упоминание имени Чайльд Гарольда, Ловеласа (Лавласа), Дон Жуана (Дон Хуана), Чарлза Грандисона или юного Вертера героиней уже зачастую может трактоваться как ее интерес к любовной теме, который она тем самым демонстрирует собеседнику.

Не случайно для обозначения любовной связи или любовных отношений мы и по сей день употребляем слово «роман». Роман означает и роман о любви, и сами любовные отношения – по очевидной смежности понятий. Так дело обстоит не только с романами, но и с искусством вообще: обсуждая любовь героини к Брамсу, герой на самом деле выясняет, а не готова ли она полюбить и его заодно?

Любовное письмо – еще один постоянный «участник» любовного объяснения. Герои бесконечно пишут друг другу письма. Татьяна – Онегину, Онегин Татьяне, Германн – Лизавете Ивановне, Ольга – Илье Ильичу Обломову, он в ответ – ей, Ирина – Литвинову, Лиза – Паншину и так далее. Пишут герои письма и разговаривают о художественных книгах вплоть до сегодняшнего дня.

Что это – простая дань эпистолярной моде? Почему, в конце концов, не сказать все устно прямо в глаза? Ведь и сегодня нередко мы прибегаем к этому архаичному трюку – пишем любовное признание на бумаге (чтобы потом было удобнее его хранить) или, на худой конец, посылаем электронное письмо, смску.

Почему? Боимся, при устном объяснении, получить в ответ болезненный удар? Глупо выглядеть? Куда денешься, если в ответ на признание объект твоих пламенных желаний по-солдатски прямо ответствует: «Да ты что милый (милая), белены объелся (объелась)?» А так, при написании письма «выглядеть» собственно никак не надо – есть факт письма и все. Письмо дошло, а ты в засаде, дома, прячешься за шпалерой. Признание устное – это, так сказать, колебание воздуха, а вот письмо со словами, которые не вырубишь топором, – непреложный факт. Слова устные не создают факта, а вот письмо, телеграмма, смска, и-мэйл его создают.

И вот это письмо, как мы видим из текста романов, отправляется с нарочным буквально в соседний дом. К факту признания, как мы сейчас сказали бы, приделываются ноги. Чувство овеществляется и материализуется. Написанное чувство начинает жить отдельно от своего обладателя. Его можно показать подруге, сохранить на долгую память, предъявить в суде.

Но чувство это не просто вздохи на лужайке. Любовное письмо – это документированное намерение, превращение чувства в предмет обсуждения. А написание письма – это, по сути, перевод события из категории мыслимого в категорию совершаемого. Видимо, так и следует понимать «чего же боле» в знаменитой строке «я вам пишу, чего же боле», ведь на самом деле, написав, Татьяна материализовала свои грезы и мысли, она запрограммировала неизбежность последствий: раз есть факт, значит, у него есть и последствия. Речь здесь идет о судьбоносных последствиях: показав свою готовность изменить собственную судьбу, Татьяна, по сути, вынудила определиться и Онегина. И только документ, только письмо обладают такой силой: мало ли что послышалось, мало что привиделось, звук длится лишь секунду, раз – и нет его, а с ним и произнесенного слова.

В «Обломове» читаем:

В самом деле, сирени вянут! – думал он. – Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь как стало на душе опять покойно… (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же, и завтра…

Это во-первых.

Во-вторых, написать любовное письмо в то время, в начале XIX века – значит продемонстрировать владение новой культурой, почерпнутой из иностранных книг. Можешь объясниться – значит читал. Приобщенность к литературе, которая и есть роман, означает готовность к роману. Сама идея написания любовного письма, а не долговой расписки, в то время кажется нововведением, тянущим свою нить от Екатерининой просвещенности.

Вот строки из пушкинской «Пиковой дамы»: