Владимилен Наумов - Евреи в войнах XX века. Взгляд не со стороны Страница 19

Вскоре летчик кладет свою кожаную десницу ему на плечо. Теперь начинается привычная работа… Воздушный диктор забывает, что все это происходит в морозном зимнем небе, в расположении войск генерала фон Буша. Он включает микрофон и обращается ко всем немцам, сидящим в траншеях, блиндажах, эскарпах… ко всем рядовым и офицерам, думающим и не научившимся еще пока думать. Впервые ему выпадает случай побеседовать с ними лично, с глазу на глаз. И Герцик старается говорить как можно спокойнее и увереннее, — это должно заставить немцев прислушаться к нему.

Диктор доволен: сегодня он звучит хорошо… Немцы настолько ошарашены этой передачей, что не решаются открыть огонь по «рус-фанер», — так называется у них наш У-2. Оставшиеся под сиденьем последние пачки листовок диктор отправляет за борт, немцам на закуску, и самолет ложится на обратный курс… Наконец самолет вырывается из… пекла и весь в пробоинах идет на посадку…

С тех пор воздушный диктор не один раз летал над валдайскими, новгородскими, демянским лесами, включал свой мощный динамик и откуда-то прямо из-за туч обращался к слушателям, как пророк: «Ахтунг, ахтунг, дойче зольдатен унд официре», и сообщал о положении дел на фронтах, и разъяснял, что лучше всего им сложить оружие, и затем возвращался на аэродром, где его переставали уже ждать, и получал вместе с боевыми пилотами благодарность перед строем.

Но настоящее удовлетворение от своей работы он испытал, когда в штабе стрелкового полка объявился фриц… На вопрос, что его побудило решиться перейти линию фронта и сдаться в плен, он поглядел куда-то вверх на бревенчатый заиндевевший потолок землянки и ответил: «Голос с неба» (!)

Я начал Великую Отечественную войну дирижером ансамбля Юго-Западного фронта. Два месяца я провел под Сталинградом. Мне довелось быть свидетелем и участником невиданной в истории войн битвы. Здесь в пылу сражений родился целый цикл песен о делах и людях героического Сталинграда. В эти суровые дни русская песня-солдатская спутница в горе и радости приобрела — особую окраску и значение…

На фронте я занимался не только композиторчской, но и широкой музыкально-исполнительской деятельностью. С подаренным мне бойцами превосходным трофейным аккордеоном за плечами переползал я от землянки к землянке. В глубине земли, куда не проникал гром сражений, меня тесным кругом обступали люди-богатыри и жадно слушали песни.

Почти каждый день, проведенный в Сталинграде, полон событий, дающих художнику неисчерпаемый материал для творчества. Вот один из них. 25 января 1943 года я получил пригласительный билет: «Дорогой товарищ! Командование дивизии приглашает вас сегодня принять участие в торжественном вечере, посвященном годовщине присвоения дивизии звания 13-й гвардейской. Вечер состоится в 20.00 на старом КП (труба). Командир дивизии генерал Родимцев».

Точно в указанное время мы прибыли на место. Это большая водосточная труба (дивизия располагалась в районе завода «Красный Октябрь») метров в пять шириной и такой же высоты. Стены завешаны плащ-палатками, висят лозунги, в глубине — подобие эстрады. После приветственных речей состоялся концерт. Незабываемый, веселый вечер! Ни на минуту не умолкают песни. Ансамбли песни и пляски двух дивизий поочередно показывают свое мастерство. Лихо пляшут бойцы, заражая своим темпераментом не уступают им в пляске и командиры.

Сталинград — источник мужественного вдохновения, явился для меня святой купелью, где произошло мое рождение композитора-фронтовика.

…Поздно ночью наконец-то передали сообщение о капитуляции, подписанной в Берлине. Было, кажется, два часа. Я поглядел в окно — почти всюду окна светились: люди не спали.

Начали выходить на лестницу, некоторые неодетые — их разбудили соседи. Обнимались. Кто-то громко плакал. В четыре часа утра на улице Горького было людно: стояли возле домов или шли вниз к Красной площади. После дождливых дней небо очистилось от облаков, и солнце отогревало город…

…Все поздравляли Сталина, прославляли Красную Армию, и все-таки на душе было неспокойно…

Поздно вечером того необычайного дня я написал стихотворение с заголовком «Победа». Оно недлинное, и я его приведу целиком: О них когда-то горевал поэт: Они друг друга долго ожидали, А встретившись, друг друга не узнали На небесах, где горя больше нет. Но не в раю, на том земном просторе, Где шаг ступи — и горе, горе, горе, Я ждал ее, как можно ждать любя, Я знал ее, как можно знать себя, Я звал ее в крови, в грязи, в печали. И час настал — закончилась война. Я шел домой. Навстречу шла она. И мы друг друга не узнали…

А. А. Фадеев как-то спросил меня, когда я написал эти стихи. Я ответил, что в День Победы. Он удивился: «Почему?» Я честно признался: «Не знаю». Да и теперь, вспоминая тот день, я не понимаю, почему именно такой увидел я долгожданную Победу. Вероятно, в природе поэзии чувствовать острее, да и глубже; в стихах я не пытался быть логичным, не утешал себя, я передавал недоумение, тревогу, которые таились где-то в глубине.

…Я перечитал написанное и вдруг смутился: читатель может подумать, что я только рассуждал, тревожился. А я радовался со всеми, улыбался, поздравлял. Победа!

…Это был день необычайной близости всех, и сказывалась она не только в том, что незнакомые люди на улицах целовались, — в улыбках, в глазах, в каком-то тумане сочувствия, нежности, который ночью окутал город.

Последний день войны… Никогда я не испытывал такой связи с другими, как в военные годы… я пуще всего дорожу теми годами: вместе со всеми я горевал, отчаивался, ненавидел, любил. Я лучше узнал людей, чем за долгие десятилетия, крепче их полюбил — столько было беды, столько душевных сил, так прощались и так держались.

Об этом тоже я думал ночью, когда погасли огни ракет, стихли песни и женщины плакали в подушку, боясь разбудить соседей, — о горе, о мужестве, о любви, о верности.

Чем можно дополнить слова И. Эренбурга? Да тем, например, что этот военный журналист-еврей в списке личных врагов фюрера занимал одно из первых мест.

Лебединые песни

К 40-летию Победы над нацистской Германией вышел в свет сборник стихов шестидесяти семи советских поэтов, павших в той войне. Из них почти четвертая часть — евреи. Слово им.

Рассудку здравому не внемля,Толкуя правду вкривь и вкось,Фашист глядит на нашу землю,Как хищный волк глядит на кость.Ну что ж… Не спорим, слава богу,Землею край у нас не нищ.Земли у нас и правда много.Но есть немного и… кладбищ.И то, что заживо погнилоИ что войной на нас идет,Кусок земли — свои могилы —В моей стране всегда найдет!

Если я не вернусь, дорогая,Нежным письмам твоим не внемля,Не подумай, что это — другая.Это значит… сырая земля.Это значит, дубы-нелюдимыНадо мною грустят в тишине,А такую разлуку с любимойТы простишь вместе с Родиной мне.Только вам я всем сердцем и внемлю,Только вами и счастлив я был:Лишь тебя и родимую землюЯ всем сердцем, ты знаешь, любил.И доколе дубы-нелюдимыНадо мной не склонятся, дремля,Только ты мне и будешь любимой,Только ты да родная земля!

Что любится, чем дышится,Душа чем ваша полнится,То в голосе услышится.То в песенке припомнится.А мы споем о Родине,С которой столько связано,С которой столько пройденоХорошего и разного!Тяжелое — забудется.Хорошее — останется.Что с Родиною сбудется,То и с народом станется,С ее лугами, нивами,С ее лесами — чащами.Была б она счастливою,А мы-то будем счастливы.И сколько с ней не пройдено —Усталыми не скажемсяИ песню спеть о РодинеС друзьями не откажемся!

На носилках из шинели

Одиноко мне и жутко.

Изумленно шепчут ели:

«Неужели это Уткин?!»

Гимнастерки не по росту

Надо мной глаза склонили…

Удивленно смотрят сестры:

«Уткин, милый… Это вы ли?!»

И опять шинель — как лодка.

Я плыву куда-то… это

Сестры грустные в пилотках

На руках несут поэта!

И от слез теплее глазу.

И тоска меня минует:

Сколько рук прекрасных — сразу —