Александр Зиновьев - Без иллюзий Страница 2

Подчеркиваю, я решил писать не популярную книгу по социологии, наподобие учебников по философии, которые сочиняются с расчетом на интеллект малограмотных домохозяек, а потом рекомендуются в качестве пособия при сдаче кандидатских минимумов, а именно художественную книгу. И совсем не популярную. Так сказать, на всю железку. Но художественную в том смысле, что я решил сделать сами законы бытия активными персонажами книги, показать, как они чувствуют себя в нашем обществе, чем занимаются, как общаются между собой и т.д. Но показать их не теми мистическими, то благородными, то жестокими, то добрыми, то страшными, но всегда великими феноменами бытия, какими их изображает официальная идеология и жалкая социологическая, с позволения сказать, наука, а обычными грязными ничтожествами, какими они и являются на самом деле. Вот каким был замысел книги. И он мне был ясен с самого начала. И реализовать его я мог и на десяти страничках, и на сотне. Судьба милостива ко мне: она отпустила мне для этого много сотен страниц.

Я мог бы, конечно, наговорить вам кучу мудрых фраз о том, что законы не существуют сами по себе, что они проявляются в поведении конкретных людей и человеческих групп. Но не буду это делать, ибо это хотя и верно, но довольно скучно, а мы – не на занятии в Вечернем университете марксизма-ленинизма. Именно такими соображениями (чтобы было не очень скучно, а местами и совсем не скучно) я руководствовался, когда начал ворошить свой житейский опыт, чтобы извлечь из него театральные костюмы для своих необычных героев и дать им подходящие подмостки. Тут я вспомнил, как разорялась наша деревня, как я работал в колхозе, как был лихим кавалеристом и заслужил благодарность высокого начальства за то, что чудом не свалился со старой дрессированной клячи. Вспомнил, как был военным летчиком, студентом, землекопом, лаборантом, грузчиком, учителем, научным работником. Одно время даже числился лектором Московского городского комитета партии, хотя лекций пропагандистских никогда не читал – мне не доверяли. Не доверяли по двум причинам: первая – еще до начала лекции напьется, вторая – наговорит бог знает что и уведет с собой в забегаловку наиболее неустойчивую часть слушателей. Короче говоря, житейский опыт был в избытке, и мои герои с нетерпением рвались окунуться в него с головою. Никакого другого жизненного опыта у меня не было, и я, что вполне естественно, избрал ареной действия своих законов Советский Союз. Подчеркиваю, законы бытия – явления универсальные, они везде одинаковы. Им все равно, где становиться в позы, кривляться и гримасничать. Но Советский Союз им на редкость пришелся по душе, – они здесь оказались полновластными хозяевами и буйствовали без всяких ограничений, изобретенных в западной цивилизации и раздавленных в зародыше в результате революции. Потом мне многие говорили, что написанная мною в «Высотах» картина относится не только к Советскому Союзу, что и на Западе происходит примерно то же самое. Ну что же, я рад. Не тому, конечно, что и на Западе то же самое, – если это действительно так, я сочувствую Западу. Я рад тому, что получилось обобщение.

Некоторые рецензенты и читатели считают, что я выдумал Ибанск из неких соображений самозащиты (чтобы не говорить открыто о Советском Союзе, поскольку это было бы опасно). Это неправда. Ибанск – это литературный прием, причем, как мне кажется, не ослабляющий, а усиливающий критический эффект. И никакой защиты он не давал, что было очевидно мне и моим помощникам с самого начала. Я выдумал его прежде всего как средство представить результаты своих исследований советского общества в качестве результатов, имеющих силу в той или иной мере для любого достаточно большого и развитого современного человеческого коллектива.

Но раз я избрал в качестве героев своей книги сами законы человеческой жизни, для описания, естественно, потребовался особый стиль языка и мышления, которыми я овладел вполне профессионально, – научный стиль образного мышления. Поясню кратко, что это такое.

Отличие научного стиля образного мышления от науки в строгом смысле этого слова я проиллюстрирую на таком простом примере, и вам станет ясно, что я имею в виду под этим типом литературного языка. Чтобы описать достаточно полно и строго структуру общества такого типа, как советское, и его основные тенденции, нужно большое число хорошо подготовленных специалистов, нужны многочисленные измерения, нужны статистические данные, нужны сложные вычисления и т.д. Одному человеку это не под силу. Да и не разрешат. Как быть? Оказывается, есть приемы такого индивидуального (доступного одному человеку) исследования общественной жизни, которые и без секретных данных, и без точных величин все же позволяют получить в общем более или менее верную картину. Результаты таких исследований дают достаточно твердую ориентацию какой-то категории заинтересованных лиц в происходящем потоке жизни. Например, этими методами можно установить факт расслоения всякого коммунистического общества на привилегированные и низшие слои и тенденцию к увеличению разницы в их уровне жизни, т.е. тенденцию к социальному неравенству. Точные цифры (во сколько раз жизненный уровень высших слоев выше низших и какова скорость расхождения) можно установить лишь средствами профессиональной науки. Это довольно сложно сделать. Но общие черты этих явлений, повторяю, можно установить и без профессиональной науки, в одиночку.

Но это еще не все. Теперь возникает вопрос о языковых средствах выражения полученных результатов. Если просто сказать, что коммунизм не уничтожает социальное неравенство людей, а лишь меняет его форму и в тенденции усиливает сравнительно с прошлыми обществами (в относительных, а порой – и в абсолютных величинах), то это не произведет особого впечатления. Без множества таблиц, графиков, цитат, имен и прочих аксессуаров науки это не будет звучать убедительно. А что может компенсировать отсутствие этих аксессуаров науки и дать вашим мыслям силу убедительности? Только особая литературная форма вашего языка, особый тип образности, вообще – какой-то нестандартный тип литературы. Литература, о которой специалисты-литературоведы имели бы формальное и моральное право сказать: это – вовсе и не литература. Пусть говорят! Дело разве в них? Раз стоит конкретная задача высказать результаты ваших размышлений и добиться того, чтобы хотя бы кто-нибудь вам поверил, так стоит ли думать о том, что скажут профессиональные писатели и профессиональные литературоведы. Тем более их кислые физиономии вы можете предвидеть заранее – тоже, между прочим, этими методами исследования, о которых я говорил.

На тему о языковых средствах научного стиля мышления можно говорить много – вопрос в высшей степени интересный. Я ограничусь лишь краткими замечаниями. Я как специалист и как наблюдательный человек знаю, что жизнь идет по законам социальной комбинаторики, что в современном массовом обществе в изобилии производятся мысли, слова, фразы, поступки, вещи и т.п., которые распределяются между людьми по социальным правилам и законам вероятности, а не по неким «законам человеческой правды», которыми в свое время руководствовались писатели – «инженеры человеческих душ». Потому не играет роли, в каких штанах ходят персонажи, какого они роста, какого цвета у них глаза. Безразлично, кому приписать ту или иную мысль, которую вам хочется сообщить читателю. Лишь бы она была высказана. Поэтому я почти полностью опускал всякого рода описания, прибегая к ним лишь в тех случаях, когда они несли смысловую нагрузку. Поэтому я разрешал своим умным персонажам высказывать банальности и глупости, а глупым – глубокомысленные суждения.

Возьмем, далее, такой литературный прием, как гротеск, и его отношение к реальности. Позвольте рассказать вам по сему поводу маленькую притчу. Было замечено, что железнодорожные составы с цистернами нефти доходят до некоторой станции, где из цистерн нефть перекачивают в цистерны другого железнодорожного состава, и далее нефть следует в новом составе. В чем дело? Уверяю вас, никакая фантазия не способна выдумать то, что изобрела здесь самая обычная, серая, лишенная всякого воображения советская действительность. Оказывается, нефть перекачивали для того, чтобы сократить средний пробег вагонов! Я таких случаев мог бы вам привести тысячи – из них состоит вся обычная жизнь Советского Союза. Когда я очень малую долю таких случаев описал в своих книгах, на Западе это восприняли как сильный гротеск. Но советские читатели, с которыми мне приходилось встречаться, ничего гротескною в этом не увидели. Одни увидели в этом клевету, другие – правду. Но никто не упомянул даже слово «гротеск». Человеческая жизнь на самом деле изощреннее, богаче и страшнее любой литературной фантазии. Мне кажется, тут действует закон, о котором хочу сказать в нескольких словах. Если описать реальную жизнь, например, Советского Союза абсолютно точно и полно, западный читатель (да и советский тоже, пожалуй) просто не поверит в правдивость такой картины, настолько она будет ужасающе нелепой, жестокой, тоскливой, омерзительной. Если писатель хочет, чтобы читатели поверили в правдивость его описаний, он инстинктивно или сознательно стремится не просто к правде, но к правде в рамках эстетического восприятия. Но всякий эстетизм идет так или иначе в ущерб истине, причем – в сторону приукрашивания действительности.