Анна Берзер - Черная яма Страница 2

Письмо адресовано "Тов. И. Жиге" и связано с посланным Горькому сборником писателей-очеркистов "Наша жизнь". Чтобы показать невежество и дикость утверждений Арамилева, Горький потратил много сил.

"Напечатав эту его статью, Вы скомпрометируете сборник Ваш", - с большой тревогой пишет Горький.

Послушал бы Горький, что будет сейчас говорить Арамилев, представил бы, какую силу получил и каким почетом окружен. Теперь Арамилев - главный противник Гроссмана. И получает слово сразу же после Ивановой.

Хочу напомнить еще раз, что до этого момента роман был оценен высоко и выдвинут на Сталинскую премию.

И вот выступает Иван Арамилев. Ведет он свою речь так, будто всем давно и хорошо известно, какой это неудачный и порочный роман... И начинает топтать, топтать: "В качестве эпопеи роман не выдерживает критики", "Защитники Сталинграда даны без биографии, без психологии, без раскрытия душевного мира. Они обеднены чрезвычайно". Каким пигмеям дозволено судить литературу и писателя...

"Батальонный комиссар Крымов... Не знаю, почему товарищ Иванова называет его крупным политработником... О нем сказано очень много. Он тоже ничего не делает... Такая фигура, как Штрум... Я не понимаю роли этого персонажа в романе, его назначения".

Особенно раздражает Арамилева Штрум. Можно его понять... "Видимо, автор хотел изобразить Штрума чем-то вроде идейно-философского фонаря, который освещает события. Но Штрум - не фигура! Свет этого фонаря тусклый, фальшивый", - повторялся Арамилев.

Отвратительная проработка романа, специально организованная: "Штрум окружен такими же недействующими и порой случайными людьми..."

Но это только цветочки. Ягодки, как положено, впереди. Слабым своим, скрипучим голосом, невзрачный и серый, он продолжает свою речь.

"Я считаю, - заявляет Арамилев, - очень серьезным недостатком изображение Гитлера. Давайте вспомним, как Фейхтвангер изображал фашизм он видел основное зло фашизма в его отношении к еврейству, и с этих позиций еврейского буржуазного националиста он изображает фашизм... И естественно, когда американский фашизм снял этот лозунг, у Фейхтвангера не оказалось никаких разногласий с американским фашизмом..."

Современный читатель может не сообразить, что "американский фашизм" это не организация, не группа людей в Америке - это вся страна, государство, послевоенная Америка.

Надо понять, что на уровне Арамилева была почти вся наша печать. Правда, про Фейхтвангера и про то, как он служит фашизму, я не слышала даже тогда. Но, может быть, и не смогла уследить за всем.

Но есть в речи Арамилева принципиально новое. Что же нового мог принести Арамилев? Новое в том, что первый раз роман Гроссмана в эту минуту впечатывается словами Арамилева в сионизм и "дело врачей".

"Что получилось у Гроссмана? - продолжает Арамилев. - Он раскрывает Гитлера на еврейском вопросе, показывает разногласия между Гитлером и Гиммлером - Гиммлер хочет уничтожить евреев с музыкой и цветами, а Гитлер по-деловому. Выпячивается на первый план эта проблема, как будто бы самое характерное, с точки зрения Гроссмана, в фашизме. И естественно, что здесь Гроссман скатывается на сионистские позиции Фейхтвангера, а надо раскрывать фашизм в том плане, как это сделано товарищем Сталиным..."

И еще раз подчеркивает, что у Гроссмана "вопрос решается с сионистских позиций, с позиций буржуазного еврейского национализма".

Я держу в руках эту стенограмму и вижу, как читал ее Василий Семенович. Тут даже есть собственные его поправки, сделанные его рукой, - в именах. И это место, которое я привела выше, спокойно и ровно отчеркнуто им на полях красным карандашом.

Он еще ответит ему, Арамилеву, и я в другом месте приведу его исполненные высокого достоинства и презрения - слова.

Этот писатель-охотник играет сейчас центральную роль. И с этого момента роман уважаемого писателя, напечатанный в журнале "Новый мир" у Твардовского, высоко оцененный критикой, выдвинутый на Сталинскую премию, получивший две положительные рецензии в самом издательстве таких влиятельных в то время людей, как Атаров и Либединский, имеющий положительное редакционное заключение ветерана войны, старшего редактора Клавдии Сергеевны Ивановой, сразу после ее серьезного и убедительного доклада, - этот роман превращается в сионистский полуфабрикат.

Роман надо переписывать, переделывать, дорабатывать...

Еще до появления статьи Бубеннова в "Правде" представитель Бубеннова Арамилев 16 января все пункты уничтожения Гроссмана сформулировал здесь. И это происходит под видом обсуждения для публикации романа в 1953 году. Так хитро Лесючевский поворачивает редсовет.

После Арамилева выступали разные люди. Но теперь все они (даже те из них, кто не стоял на позициях Арамилева) насильственно и грубо вторгались в текст романа, требовали таких диких переделок, после которых от романа не осталось бы и следа.

Разнузданные переделки! Кто во что горазд! Наперекор Гроссману и его книге. Наперекор таланту и искусству...

Критик Борис Соловьев выступил после Арамилева. Это - многолетний работник издательства, искоренитель безыдейности во все нынешние и будущие времена.

Он, надо отдать ему справедливость, не находит в романе "мотивов сионизма", что даже очень благородно и смело по тем временам.

Но он огорчен невероятно (как и многие другие) словами Клавдии Сергеевны Ивановой о том, что "автор не согласится вести большую работу над улучшением текста". И добавляет: "Это было бы весьма огорчительно".

Он ведет свою речь об "аполитичности", "идеалистичности", "неумении или нежелании" нарисовать "политическую работу". А главное: "Только в том случае, если роман приобретет более четкое политическое звучание, если вся работа по организации сил Красной Армии будет показана более явственно, более весомо, а не отписочно, как иногда получается у автора, - роман не будет вызывать существенных упреков".

Трудно, конечно, даже отдаленно представить себе, что речь идет о романе Гроссмана. Программа переработки не имеет границ. Анна Караваева спорит с Ивановой о композиции: композицию надо менять. "Очень большие претензии у меня к образу Крымова", - говорит она. И у нее, как у Арамилева, "есть беспокойство относительно выпячивания еврейского вопроса".

Один герой, по мнению Караваевой, "действует мало", другой - много... Почему один куда-то поехал, а другой - оттуда уехал?..

Каждый эпизод, каждый сюжетный узел вызывает недоумение и вопросы.

Евгений Долматовский, который сам был в Сталинграде, возмущается теми, кто дает Гроссману "слишком легкие советы". Он считает, что образ Штрума надо вообще из романа целиком выбросить. Надо сделать "коренную операцию". "Это мое предложение, - продолжает Долматовский, - если товарищи со мной согласятся, то это надо серьезно и в аргументированном виде предложить Гроссману".

Ведь надо представить такое - чтобы рухнул роман...

Леонид Кудреватых - примитивный проработчик-правдист - продвигается еще дальше. И говорит то, что положено ему сказать, что "в таком точно виде, в каком роман вышел в "Новом мире", в нашем издательстве в свет он выйти не может".

"Давайте разберемся, - обращается он к присутствующим, - есть ли в этом романе народ как его герой". И, разобравшись, отвечает, что нет.

И далее: "Остается один батальон Филяшкина - народ. А он погибает, причем без помощи, без взаимодействия. Кроме полковой артиллерии, никто не послал ни одного снаряда в помощь батальону Филяшкина. И вот славные, мужественные, храбрые люди погибают, и им не помогли. Вот - народ".

В этом месте, вероятно, не мог стерпеть Александр Бек, и стенограмма донесла его голос:

"А. Бек: Так в жизни не бывает?" - спрашивает он, прервав Кудреватых.

Но Кудреватых не удостоил его ответом. Он расшаркивается перед Арамилевым и солидаризируется с ним: "Не субъективно, но объективно элемент буржуазного национализма в романе есть".

"Надо Василию Семеновичу подсказать, помочь..." -с таких высот похлопывает он по плечу писателя в своем непонятном чувстве превосходства над ним. Заботливым и дальновидным оказывается Кудреватых.

Выступает после него Александр Чаковский... и понятно, что он устоит на вершинах власти в течение многих эпох. Но тогда ведь он начинал. Говорит деловито, что, "несмотря на все привходящие обстоятельства, и к этим обстоятельствам я отношу прежде всего большую ранимость Гроссмана и его всегда очень трудное восприятие каких-либо советов и конкретных замечаний, - тем не менее, мы должны на это пойти".

Что знает он о ранимости Гроссмана? Какое право на насилие утверждает он!

"О некоторых вещах мы должны условиться сейчас", - считает Чаковский. "То, что говорила товарищ Иванова, принять все-таки нельзя, потому что издательство не будет гарантировано тогда..." Так фактически он и Ивановой выражает недоверие. "...Мне кажется, - продолжает Чаковский, - что надо раз и навсегда решить вопрос о героях. Я абсолютно не согласен с Ивановой... Мы должны стоять на точке зрения правильного подсказывания автору его недостатков..."