Публикации на портале Rara Avis 2018-2019 - Владимир Сергеевич Березин Страница 22

Над этой мечтой трудилась уйма народу, и вот они его делали, да. Кстати, это не письма Толстого к Бунину, вовсе нет — это воспоминания самого Бунина, что он записал в 1949 году: «В последний раз я случайно встретился с ним в ноябре 1936 года, в Париже. Я сидел однажды вечером в большом людном кафе, он тоже оказался в нём, — зачем-то приехал в Париж, где не был со времени отъезда своего сперва в Берлин, потом в Москву, — издалека увидал меня и прислал мне с гарсоном клочок бумажки: „Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой“. Я встал и прошёл в ту сторону, которую указал мне гарсон. Он тоже уже шёл навстречу мне и, как только мы сошлись, тотчас закрякал своим столь знакомым мне смешком и забормотал. „Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?“ — спросил он <…> и с такой же откровенностью, той же скороговоркой и продолжал разговор ещё на ходу:

— Страшно рад видеть тебя и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…

Я перебил, шутя:

— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.

Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:

— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?

Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго, — меня ждали те, с кем я пришел в кафе, — он сказал, что завтра летит в Лондон, но позвонит мне утром, чтобы условиться о новой встрече; и не позвонил, — „в суматохе!“ — и вышла эта встреча нашей последней. Во многом он был уже не тот, что прежде: вся его крупная фигура похудела, волосы поредели, большие роговые очки заменили пенсне, пить ему было уже нельзя, запрещено докторами, выпили мы с ним, сидя за его столиком, только по одному фужеру шампанского…»[54]

Очень показательно, что Толстой тут выходит неважной альтернативой бунинскому житью. И так нехорошо, и этак неважно. Человек умирает, и ничего, кроме печали в том нет.

Мысль о прошлом времени меня тоже иногда посещает. При этом я хорошо понимаю, что ничего никуда не делось — только слово «литература» можно заменить на слово «журналистика», это во-первых. А во-вторых, и это самое интересное — миф основывался на том, что можно написать роман о лесорубах или о любви главного агронома и начальника машинно-тракторной станции, и будут Переделкино и Коктебель, будут белка и свисток, совещания братских литератур и путешествия с инвалютами, переводными рублями, чеками и сертификатами. Ан нет, когда я начал исследовать этот вопрос, то оказалось, что романа, наполненного овном — мало. Нужна нормальная карьерная работа с перегрызанием яремныхвен и различными видами секса — причём сперва для получения талона на простые пряники в виде шапки из зверя домашнего, средней пушистости. Эти навыки можно применить и сейчас — и, если не хочется мараться о журналистику, то можно и в лётчики. Правда, лучше не летать самому. Лучше подкатить к взлётно-посадочной полосе на чём-нибудь чёрном и лаковом. Загрузится в «Фалькон», который принадлежит тебе, как и половина всего, что в стране имеет крылья. И лететь в белом безмолвии — потому что в США летают через Северный Полюс. Лететь и гадить на всё — в личном сортире с телевизором.

На это Пронин начал что-то мямлить, но неслышно и жалобно.

«Фалькон» его поразил.

Слово «Фалькон» напоминало «флакон». Или «плакон», как про этот важный предмет выражался писатель Лесков в очень грустном рассказе «Тупейный художник». Мы-то знали, насколько важен плакон в настоящих мужских разговорах, а уж в разговорах об утраченных надеждах — и подавно. Воспользовавшись тем, что друг мой потерял концентрацию, я продолжил:

— Нет, даже с нашей точки зрения, а мы-то с тобой, прости, пожалуйста, оба известные неудачники — даже в 1936 году, когда Толстому оставалось ещё десять лет жизни, это был неважный выбор. Волосы поредели, нездоровье, запреты врачей, впереди колотушка 1937 года… Да, блин, чему завидовать — паническому ожиданию четвёртого автомобиля, утреннего и чёрного? Последнего, так сказать, автомобиля? Ожидания шагов по лестнице, шевеля кандалами цепочек дверных?

Но Пронин всё же вывернулся:

— Завидовать можно только одному: самодовольству. Вот его бы я прикупил, не глядя на затраты. Объективно же взвесить не выйдет, тогда получится, что завидовать надо только маленьким мальчикам, у которых всё впереди. Да и то — любой из них может оказаться цесаревичем Алексеем. Или несчастным Димитрием. И потом, будучи сам маленьким нецаревичем, я как-то мало задавался поредевшими волосами, что Бунина, что Красного Графа. Вот автомобиль — это да. Каждый день не ездить на работу. Да, сказка из серии: хорошо было при царе, я бы крепостных кажный день порол. Ну дай же мне помечтать…

Но я помечтать не дал и, как истинный зануда, не отставал:

— Видишь ли, вот чего не было у «Третьего Толстого», как называл его Иван Бунин — так это настоящего самодовольства. В начале своей жизни он был ушиблен своей ублюдочностью (в прямом смысле этого слова), пока, наконец, не отсудил себе титул. И тут же революция смела все звания и титулы. Всю жизнь, когда его называли «граф» — ему казалось, что над ним глумятся. Собственно, над ним и глумились. И смотри, братан, Толстой говорит Бунину об автомобиле и коллекции трубок, будто заклинает ужас жизни. Он и Бунина-то зовёт к себе, как человек, который упал в яму с говном, чтобы не одному там сидеть. Крепостные… Про крепостных — помнишь, в описываемые времена семидесятых был рассказик такой в «Вокруг света» — там, в конце этого журнала, на последней странице, рядом с оглавлением, печатали крохотные рассказики. Один из них[55] был про человека, что хотел очутиться при дворе короля Артура — он любил мир драконов и рыцарей. И он оказался в подвале: «Навоз сюда будешь кидать, — говорят ему — А спать на этой дерюге». В общем, времена не выбирают, в них живут и умирают, большей пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять.

Я понимал, что спор — дело