Андрей Буровский - Оживший кошмар русской истории. Страшная правда о Московии Страница 23

В Московии так убеждены, что Москва — не то чтобы единственно «правильный»… что это попросту единственно возможный наследник Киева, что Московия с легкостью необычайной считала «своим» все, что имело происходить в Киеве. Вопрос, который я только что задал, по-видимому, просто не приходил и даже не мог прийти в голову московиту. Преемственность по оси Киев-Москва была очевидной, сама мысль о преемственности от Древней Руси Новгорода и Великого княжества Литовского и Русского была дикой, неприличной, а возможно, отдавала и религиозным кощунством.

Киев и Новгород, даже Владимир и Суздаль прекрасно осознавали, что принимают эстафету у более древних центров цивилизации. Москва не собиралась принимать эстафету ни у кого. Она намеревалась укорениться в христианском мире как один из первоначальных центров христианства.

Несколько позже, уже в XVII веке, предпринимались попытки связать начало русской истории со Священным Писанием, с Библией. Ведь правнука Ноя, великого праведника, спасшегося в Ковчеге со всеми зверьми и растениями во время Всемирного потопа, звали Скифом. А сыновей Скифа звали Словеном и Русом. Отсюда делались и выводы — славяне и русские происходят непосредственно от праотца Ноя!

Из этих мифов так естественно складывается идея Москвы — Третьего Рима. Ученый инок Филофей Елизаровского монастыря под Псковом учел и разгром Рима варварами (не говоря о том, что этот италийский Рим «впал в латынство», то есть тоже в своем роде пал), и взятие Второго Рима, Константинополя, безбожными турками, выводя свою классическую формулу: «Два Рима падоша по грехам своим, третий же стоит, а четвертому не бывать». И обожествление Московии, и ее монарха отдает откровенным язычеством, особенно в одном из трех «Посланий» старца Филофея «Послание о крестном знамении»[33], но московиты совершенно не замечают этого, казалось бы, важнейшего обстоятельства.

Впрочем, была Москва и второй Иерусалим. Каждый год, празднуя Пасху, патриарх Московский въезжал на осляти в Москву, имитируя восшествие Христа в Иерусалим. Кощунство?! Наверное, зависит от точки зрения, московиты, во всяком случае, так не считали.

И спорить, конечно же, не имеет ни малейшего смысла. В разговоре с Поссевино, пытавшимся склонить Ивана IV к Унии с католицизмом, Иван заявил: «Что говорить о Византии и греках? Греческая вера называется потому, что еще пророк Давид задолго до Рождества Христова предсказывал, что от Эфиопии предварит рука ее к Богу, а Эфиопия все равно что Византия». Но ему, Ивану, нет дела до греков. Он держит веру православную, христианскую, а не греческую. И что говорить ему о союзе с людьми, которые бреют бороду[34].

Логики в этом потоке бреда не больше, чем в «Соколе Жириновского» или в сочинениях Фоменко. Тот самый случай, когда люди с умом и с квалификацией вынужденно прекращают «спор», ведущийся на совершенно разных уровнях. Поссевино пытается что-то доказывать или обосновывать, Иван же вываливает на него груду дичайших предрассудков, «доказываемых» другими предрассудками, выдумками и притянутыми за уши «доводами». И какой смысл спорить с человеком, для которого нет разницы между Эфиопией и Византией?

Действительно, начиная с Ивана III, московские монархи становятся не только верховными арбитрами в церковных делах, своего рода светскими главами московской митрополии, потом и патриархии. Они становятся объектами вполне натурального поклонения, о чем и свидетельствуют решительно все иностранцы, побывавшие в Московии в конце XVI — начале XVII века.

Исаак Масса полагал, что московиты «считают своего царя за высшее божество»[35]. С ним согласен Г. Седерберг: московиты «считают царя почти за бога»[36]. И Иоганн Георг Корб: «Московиты повиновались своему государю не столько как подданные, сколько как рабы, считая его скорее за бога, чем за государя»[37].

В более позднее время, конечно, и подданные Российской империи осознают, что их официальная религия обладает этим странным, не вполне христианским свойством. Павел Флоренский прямо заявлял, что «в сознании русского народа самодержавие есть не юридическое право, а проявленный самим Богом факт, — милость Божия; а не человеческая условность»[38]. М.Н. Катков писал, что «Русский Царь есть не просто глава государства, но страж и радетель восточной Апостольской Церкви, которая отреклась от всякой мирской власти и вверила себя хранению и заботам Помазанника Божия»[39].

«Истина самодержавия царей православных… возводится некоторым образом на степень догмата веры», — говорится в брошюре «Власть самодержавия по учению слова Божия и Православной Русской церкви», вышедшей в 1906 в Москве.

Интересное суждение высказал Всероссийский поместный собор 1917/18 года: для императорского периода «надо говорить уже не о православии, а цареславии». Как видите, вовсе не все московиты, не во все времена и не всегда настаивают на «цареславии». Это принципиальный момент.

Старообрядцы еще в XVIII веке заявляли, что их вера отличается от официального православия тем, что у них «в религии царя нет». Характерен старообрядческий текст: «Послание против поклонения двуглавому царскому орлу и четырехконечному кресту» (1789 год).

Защищая каноничность обожествления человека, московиты ссылаются на опыт Византии… Напрасно. В Византии православие и империя были взаимосвязанными, но не сливающимися неразрывно началами. Император никогда не обожествлялся, и православие вполне могло быть представлено вне империи, и уж тем более независимым от императора.

Константин VII Багрянородный (X век) в своих сочинениях утверждал, что император должен править «ради истины», «в согласии с законом и справедливостью», «как раб и слуга Божий». Если же император впадет в грехи, превратится в деспота, то станет ненавистен народу и может быть свергнут. Свержение впавшего в грехи императора Константин Багрянородный считал не только чем-то естественным, а положительным явлением, проявлением воли Божьей.

В полном соответствии с этими представлениями добрая половина византийских императоров была насильственно отстранена от власти, свергнута. Судьба их различна: убиты, ослеплены, заточены в монастырь.

На Московской же Руси полагают, что только в общении с Богом проявляется человеческая природа царя. В отношениях же с подданными он — Бог.

Иван Грозный вполне серьезно считает себя Богом, спрашивая у Курбского: «Кто убо тя постави судию или владетеля надо мною?… Про что не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати и венец жизни наследити?»[40]

Переведем? Царь вполне серьезно считает, что его подданный (Раб? Слуга? Холоп? Холуй? Не знаю, как точнее передать, что имеет в виду Иван Грозный) должен страдать и принять смерть по воле царя. Так же, как должен принять судьбу, даваемую ему Богом. Для подданного он, Иван IV, — то же самое, что Бог. Не любой из византийских императоров мог бы додуматься до такого. Обожествить самого себя попытался китайский император Цинь Шихуанди во II веке до Рождества Христова; в Китае это единственный случай такого рода.

На Московской Руси речь идет не об эксцессе — скорее о норме. А.К. Толстой высказывается в духе, что, мол, были эпохи, когда «общественное мнение отсутствовало полностью». Не уверен. Скорее это общественное мнение Московии XVI века даже сами «бесчинства» Грозного считало показателем его божественности. Религиозно-нравственные критерии для определения — праведный ли царь над нами правит — здесь неуместны. Царь имеет право на полный произвол, и нельзя ждать от него разумности, логики, доброты, вообще — постижимости земным разумом.

Сам способ изображения царя, способ писать о царе в Московии свидетельствует об обожествлении — и совсем не в каком-то переносном смысле.

Изображения Царя в настенных росписях, на фресках производится по тем же правилам, что и изображения святых.

На Московской Руси писание титула «Царь» в официальных текстах производится по тем же правилам, что и Бог. Писец не различает Царя Небесного и земного царя — человеческую личность, сидящую на престоле. По-видимому, для всего общества эти две личности перестают различаться — по крайней мере, принципиально.

На царя даже переносятся самые натуральные литургические тексты. Феофан Прокопович встречает появившегося на вечеринке Петра I словами тропаря: «Се жених грядет во полунощи», — относимыми к Христу. И никто не выражает возмущения, не останавливает Феофана — в том числе и сам Петр.

В «Службе благодарственной… о великой Богом дарованной… победе под Полтавою», написанной в 1709 году по заданию Петра Феоктилактом Лопатинским и лично отредактированной царем, Петр прямо называется Христом, его сподвижники — апостолами, а Мазепа — Иудой[41].