Журнал Русская жизнь - Бедность (февраль 2008) Страница 25

Ну что, в Ясную Поляну поедем? Да нет, не стоит. Березовой Рощи вполне достаточно.

Ладно, едем дальше. Останавливаемся у железнодорожного переезда, перегороженного шлагбаумом. Мигают красные фонари. Ждем. Наконец мимо проносится одинокий огромный зеленый электровоз ВЛ-10 с огромной желтой надписью «Тайга» на боку. Тайга - это такой железнодорожный узел на севере Кузбасса, там депо, к которому приписаны огромные зеленые электровозы, которые то и дело снуют по железной дороге вдоль Прокопьевска.

Огромные зеленые электровозы таскают из Прокопьевска длинные составы с углем.

Заехали в новый (относительно, брежневских времен) район Тырган. Здесь прокопьевская депрессивность немного рассеивается. Кварталы обычных девятиэтажек, даже довольно симпатичных, широкие улицы. Правда, дома выглядят как-то устало. Люди, живущие в этих домах, сильно устают на своих тяжелых работах, и их постоянное, длящееся годами, утомление пропитало стены этих домов.

Парк, аллея, уставленная танками, бронетранспортерами и другой мемориальной техникой. По словам «Овчинникова», здесь любят гулять жители Прокопьевска. Так сказать, любимое место отдыха горожан.

Потом проехали еще несколько поселочков. Переехали еще через несколько железнодорожных переездов. Проехали опять по проспекту Шахтеров, мимо величественных, хоть и облезлых, жилых сталинских домов и гостиницы, мимо циклопических размеров городского драмтеатра (ощутимо больше московского Большого). И вернулись на Красную Горку.

Вечер, мы с Женей сидим у него на кухне. Сидим не только в прямом, но и в переносном смысле. В том смысле, который вкладывается в выражение «хорошо сидим». Женя рассказывает мне о своей жизни в Прокопьевске, я ему - о своей в Москве.

Женя, как уже было сказано, музыкант. Большую часть своей жизни он провел в Томске, и лишь недавно по семейным обстоятельствам был вынужден переехать к родителям в родной Прокопьевск. В интеллектуально-университетском Томске Женя играл во многих местных альтернативных группах. Сейчас он пишет сложную, красивую, довольно мрачную электронную музыку, для этого не нужна группа, сцена, среда - только компьютер, музыкальный слух, композиторский талант. Все перечисленные компоненты в наличии имеются.

Спрашиваю: а есть в Прокопьевске какие-нибудь интересные группы? Да какие группы, говорит Женя даже не с досадой, а с каким-то спокойным стоицизмом. Нет тут никаких групп, ни интересных, ни неинтересных. Не знаю, может, есть кто-то в глубоком подполье, сидит, не высовывается. Примерно, как я. Здесь если заниматься музыкой или там литературой, то это можно делать только одному, сидя в глубоком, герметичном подполье, чтобы о тебе никто ничего не знал и даже не догадывался.

Я спрашиваю еще что-то о музыке, творчестве и «культурной жизни», и Женя отвечает все с тем же спокойным стоицизмом - нет, не было, не будет.

Несколько лет назад у Жени в Томске вышла книга стихов.

Женина мама, учительница английского, спрашивает меня: как же вы будете добираться? Не боитесь наших бандитов?

Боюсь, конечно. На такси поеду.

Мы еще некоторое время разговариваем, Женя записывает мне компакт-диск со своей музыкой.

Поздно уже. Пора ехать в гостиницу, в Новокузнецк. Вызываю такси, приезжает тот же водила-«Овчинников», о, здравствуйте, опять вы, да, я у вас уже постоянный клиент, до «Гостиного двора», пожалуйста. Поехали.

Останавливаемся у железнодорожного переезда. Шлагбаум закрыт, мигают красные огни, звенит звонок. Это вот - Усяты, говорит таксист и показывает на виднеющееся в темноте скопление тусклых огоньков и нагромождение небольших домиков. Так поселок называется - Усяты. Я тут вырос.

Наконец мимо проносится огромный электровоз ВЛ-10 с желтой надписью «Тайга» на зеленом боку.

Наталья Толстая

Гордость и предубеждение

С барского стола

Помню, как после войны и позже по квартирам ходили погорельцы. Когда мама открывала дверь на звонок, там стояла женщина в пальто на голое тело: нечего надеть, все сгорело, помогите, чем можете. Мама выносила на лестничную площадку мешок с одеждой и еду. Потом и одежду, и хлеб с колбасой обнаруживали этажом ниже, сваленными в кучу. По-видимому, погорельцам надо было что-то другое. В хрущевскую эпоху погорельцы пропали, зато появилось чудо чудное: иностранцы.

Когда я училась в ЛГУ, переводческая практика входила в учебный план и была обязательной. В то время как студенты с других факультетов на свою практику ехали в тайгу на съедение гнусу или ремонтировали на жаре или под дождем здание Двенадцати коллегий, мы, студентки-скандинавистки, колесили по стране с иностранными туристами, ели в ресторанах да еще и зарабатывали - три рубля в день. Для многих моих товарищей эта практика была спасением: сорок лет назад большинство студентов было детьми из малообеспеченных, пролетарских семей. Они жили в общежитии и голодали, потому что стипендия и деньги, присланные родителями, уходили на дефицит: австрийские сапоги, мохеровые шарфики, французские «тени». Все эти чудесные вещи покупались на галереях Гостиного двора, в женских туалетах и темных подворотнях. Заходишь в иностранный автобус и видишь: одни пьют растворимый кофе, другие пиво из банки и жрут колбасу салями, все веселые, беззаботные, свободные… А у тебя слюнки текут. Думаешь: чтоб вы подавились вашей колбасой! Когда туристы выходили из валютной «Березки», увешанные пакетами с невиданной едой и иностранными бутылками, то всегда кто-нибудь спрашивал: «А ты чего сидишь в автобусе? Ты не хочешь купить что-нибудь вкусное?» Пошлешь его про себя матом, а вслух скажешь: «Спасибо, у меня все есть». Но так и подмывало сказать: «Да если я зайду в „Березку“, на меня тут же в „Интурист“ телега придет, могут и из университета погнать».

Надо сказать, что иностранные туристы нас, молодых гидов, любили и дарили нам сувениры, хотя принимать их было строжайше запрещено. Я помню до сих пор эти подарки: початый тюбик зубной пасты, пакетик соль-перец из самолетного завтрака, одноразовое мыльце из отеля, наклейка на чемодан.

После недельной поездки по Кавказу настало время прощаться. Мне показалось, что в путешествии мы подружились - двадцать военных пенсионеров и я. Руководитель группы встал, сердечно поблагодарил меня и дал туристам знак: аплодируйте! Затем протянул мне подарок - маленький кошелечек. Я намеревалась сказать спасибо и смыться, но мои пенсионеры закричали: «Открой, открой!» Наверно, думаю, деньги положили. Открыла - в кошельке лежал одинокий презерватив. Мне было девятнадцать лет, я жила в целомудренную эпоху и не понимала назначение сувенира. С хохотом мне объяснили, в чем тут дело. «У вас это трудно достать, вот мы и…» Мое лицо залила краска, и на глазах выступили слезы. Я положила кошелек на ступеньку автобуса и ушла, не оглядываясь.

Много воды утекло с тех пор. Скандинавские туристы живут гораздо хуже, чем сорок лет назад. Шведы ограничивают себя во всем, но никогда не жалуются. «Нам хватает. Надо есть простую пищу и скромно одеваться. Излишество губит человека». Вот они, плоды протестантского воспитания.

Меня поразила группа шведских учителей, с которыми я недавно ездила в Новгород. На обратном пути, когда начались страшноватые новгородские окраины, учителя закричали: «Универмаг! Остановитесь!» Смотрю, действительно, белеет в сумерках двухэтажный магазин с ржавыми потеками и раскрошившимися ступеньками. Спрашиваю с изумлением: «Что вы хотите тут купить?» Отвечают: «Все!» и весело, обгоняя друг-друга, бегут за покупками. Купили сумки, обувь, настольные лампы, жуткие вазочки, пироги с капустой, с морковью, с повидлом. Всю дорогу до Питера ели и нахваливали. Иногда я присутствую при том, как турист мучается: купить или не купить набор открыток. Дороговато - пятьдесят рублей. Однажды я взяла и купила иностранцу два набора, чтоб не мучался. Он лучезарно улыбнулся: «Приму подарок, чтоб не обижать тебя». Впрочем, с туристами я теперь редко встречаюсь: перешла целиком на преподавательскую работу.

Если живешь в Северной столице и работаешь преподавателем, то на скромную жизнь хватает, не надо прибедняться. Ведь никто теперь не запрещает работать в двух-трех местах, все мои коллеги - многостаночники. Кто пишет, кто переводит, кто дает частные уроки. Все, конечно, жалуются на малую зарплату, но отпуск проводят исключительно за границей. И все копят на старость: выйдешь на пенсию, тогда узнаешь, почем фунт лиха. Кого ноги держат, те, получая пенсию, продолжают работать на прежнем месте, стараются не болеть. Знаю одну преподавательницу, которой стукнуло восемьдесят четыре: бежит на работу, как горная козочка. С работы, правда, бредет, опираясь на лыжные палки.

Пошла давеча в супермаркет, где очередей отродясь не было. Тихо, пусто, негромкая музыка. Между полок бродят молодые женщины в коротких норковых шубках и их мужчины. Вдруг замечаю, что посреди зала выстроилась очередь из старых женщин с пустыми вагонетками, насчитала шестьдесят человек. Подошла посмотреть, за чем стоят. Ждали кур с фабрики «Северная» по пятьдесят рублей за кг. «А где куры-то?» - «Кур привезут после двух». На часах было десять утра. Рядом на прилавках лежали горы кур по девяносто, сто, сто двадцать рублей. По универсаму бродил призрак коммунизма, чтобы напомнить, у кого память отшибло, как все это близко: «Сколько дают в одни руки? Кто крайний?» - «Просили больше не занимать.» Призрак бродит сегодня не только по супермаркетам, но и по темным питерским улицам. Каждый раз, когда во мгле иду в университет к первому уроку, вижу толпу стариков у дверей какого-то учреждения. Вроде нет там ни бочки с молоком, ни поликлиники… Полюбопытствовала. Оказывается, народ ждет, когда откроются двери косметического салона, где проходит рекламная акция: с восьми утра до полдевятого можно получить бесплатно сеанс массажа на специальной, трясущейся кровати, размять старые кости.