Лев Шильник - Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции Страница 33

Проблема происхождения языка — одна из сложнейших и занимает достойное место в ряду так называемых вечных вопросов. Она столь же далека от окончательного разрешения, как и проблемы возникновения Вселенной, происхождения жизни или рождения разума, причем имеются серьезные основания полагать, что ответ на этот вопрос никогда не будет найден. Теорий происхождения языка существует великое множество, и большая их часть представляет на сегодняшний день сугубо исторический интерес. Таковы, например, теории звукоподражания, трудовых выкриков, общественного договора и различные их модификации; такова идея о божественном происхождении языка, которая вообще находится за пределами строгой науки. Поэтому отнюдь не случайно Парижское лингвистическое общество еще в середине позапрошлого века объявило, что решительно исключает проблему происхождения языка из числа вопросов, которые могут быть на нем предметом обсуждения. И хотя в наши дни пессимистов несколько поубавилось, многие лингвисты отказываются всерьез говорить на эту тему.

Но мы все же попытаемся. Во избежание нестыковок договоримся сначала о терминах. В повседневной жизни слова «язык» и «речь» используются как синонимы, однако языковеды знака равенства между этими понятиями не ставят. Что-либо сообщить можно и не прибегая к речи: яркий тому пример — жестовый язык глухонемых. Языками в широком смысле слова являются и азбука Морзе, и флажковая сигнализация, и разнообразные способы имитации речи посредством свиста, и даже система правил дорожного движения. Такие языки иногда называют языками вспомогательного общения, и многие из них строятся на базе естественного человеческого языка. Хорошо известно, что своя сигнализация существует и в мире животных, причем нередко весьма изощренная. Например, пение птиц, язык свиста дельфинов или сигнальный язык шимпанзе. Для создания надежной и работоспособной системы сигнализации иногда не требуется даже высокоразвитого интеллекта — достаточно вспомнить о танцах пчел, с помощью которых они обмениваются значащей информацией. Когда говорят о языках животных, то слово «язык», как правило, заключают в кавычки, поскольку совершенно очевидно, что сигнальным системам коммуникации приматов или дельфинов до членораздельной речи человека — как до Луны. Любой самый простой человеческий язык неизмеримо сложнее коммуникативных систем животных.

Если вслед за выдающимся швейцарским лингвистом Ф. де Соссюром определить язык как «систему дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям», то человек в ходе эволюционного развития, казалось бы, мог избрать любой способ коммуникации, но почему-то остановил свой выбор именно на членораздельной речи. Все прочие варианты — жест, свист, пантомима — оказываются или производными от речи, или настолько менее совершенны, что употребляются почти исключительно в особых ситуациях. Ларчик открывается просто: мы способны воспринимать и понимать членораздельную речь, внутри которой частота следования фонем (минимальных звуковых единиц) составляет 25–30 единиц в секунду. А вот скорость передачи текста с помощью флажкового семафора никогда не бывает больше, чем 60–70 знаков в минуту, то есть передача информации осуществляется в 25 раз медленнее по сравнению с живой речью. Из одного только этого примера хорошо видно, насколько оптические каналы связи уступают акустическим.

Реконструкцией гипотетического праязыка озабочены специалисты самого разного профиля — от культурологов и лингвистов до этологов и зооантропологов. В последнее время немалых успехов на этом поприще добилось сравнительно-историческое языкознание, занятое сопоставлением ныне существующих и мертвых языков в зависимости от степени их родства. Как известно, языки группируются в макросемьи (индоевропейскую, финно-угорскую, семито-хамитскую и т. д.), поэтому теоретически мыслима реконструкция индоевропейского праязыка или даже языка-предшественника для нескольких языковых семей. Этими вопросами занимается особый раздел сравнительно-исторической лингвистики — глоттохронология, пытающаяся выявить скорость языковых изменений и определить на этом основании время разделения родственных языков. Дабы не увязнуть в деталях, скажем лишь, что максимальная глубина погружения ограничивается на сегодняшний день X тысячелетием до новой эры, а этого явно недостаточно для сколько-нибудь полноценной реконструкции исходных палеолитических языков. Если язык является ровесником кроманьонцев и начал формироваться около 40 тысяч лет тому назад, мы еще можем рассчитывать на его приблизительную реконструкцию в обозримом будущем, но если он существует хотя бы 100 тысяч лет (а это вполне вероятно), то о воссоздании начала пути даже говорить не стоит.

Кроме того, при изучении мертвых языков ученые сталкиваются с фундаментальным парадоксом. Естественно предположить, что язык развивался от простого к сложному, и потому древние языки должны быть сравнительно элементарны. Как бы не так! Послушаем нашего бывшего соотечественника, известного германиста А.С. Либермана, который уже больше 30 лет живет в США: «…Беда в том, что самые древние языки, доступные нашему изучению, не только не примитивны, а как раз невероятно сложны. Стоит сравнить хеттский, санскрит, древнегреческий и даже латынь с современным английским или, допустим, французским, чтобы увидеть, насколько языки нашего времени проще, чем те, которые существовали в прошлом, хотя их словарь расширился неимоверно. Очевидно, что история человеческого языка не могла начаться с чего-то похожего на санскрит». И далее: «Вся известная нам история языков — это история упрощения, а не усложнения грамматики». От себя добавим, что никакого соответствия между уровнем развития материальной культуры и сложностью языка тоже не просматривается. Языки так называемых примитивных народов исключительно сложны грамматически и не идут ни в какое сравнение с языками «эталонными», цивилизованными.

Эта вывернутая наизнанку тенденция неожиданно получила объяснение в работе ученых из испанской Барселоны — Канчо и Соле. Заинтересовавшись проблемой становления языка, они попытались описать процессы говорения и слушания математически. Исходным пунктом их рассуждений было постулирование двух идеальных языков разных типов. Язык первого типа должен иметь по одному-единственному слову на каждое понятие, предмет или действие. Такой максимально точный, однозначный язык был бы чрезвычайно удобен для слушателя, а вот для говорящего превратился бы в сущее наказание: он бы не смог вымолвить ни звука, отыскивая подходящее слово среди многих миллионов других. Говорящий заинтересован в языке прямо противоположного типа — минимум слов, меняющих свое значение в зависимости от контекста. И пусть слушатель сам истолковывает смысл сказанного. Понятно, что эти крайние варианты — голая абстракция и на практике реализоваться не могут, поскольку субъект общения попеременно оказывается то в роли слушателя, то в роли говорящего. Принцип, из которого исходит каждая сторона, давным-давно известен и называется принципом наименьшего действия; под давлением разнонаправленных сил рано или поздно должен возникнуть некий компромисс, своего рода равнодействующая.

Испанцы сумели выразить этот конфликт предпочтений на языке математики и рассчитать оптимальную величину, которая обеспечивала бы каждой из сторон максимальную выгоду в процессе коммуникации. Сразу же обнаружилась весьма любопытная закономерность: затраты на общение резко уменьшаются при некотором вполне определенном количестве слов в языке и определенной частоте их появления. Более того, оказалось, что естественные человеческие языки имеют как раз такие частоты для различных слов, которые соответствуют этому пику «взаимовыгодности». А вот крайние варианты отпали сами собой, поскольку по обе стороны от этого пика свойства языка меняются таким образом, что кому-то (слушателю или говорящему) становится невыгодно им пользоваться. Резюме барселонских авторов звучит весьма жестко и радикально: «Языки, промежуточные между сигнальными жестами животных и современными человеческими языками, попросту не могли существовать». Или примитивная сигнальная коммуникация, или полноценный, исправно функционирующий язык — третьего не дано. Другими словами, язык не формируется постепенно, а возникает сразу как данность, скачком. На вопрос, как именно это происходит, испанские ученые, к сожалению, ответа не дают.

Гипотеза становления языка, предложенная испанскими учеными, весьма любопытна и вдобавок замечательно объясняет грамматическую сложность примитивных языков, но решительно противоречит богатейшему фактическому материалу, который накоплен разными дисциплинами и который убедительно свидетельствует о поэтапности формирования языка в онто- и филогенезе. Скажем, психолингвистика, занимающаяся изучением порождения и понимания речи, настаивает на примате постепенных, эволюционных процессов в ходе становления языка и постулирует ведущую роль так называемых невербальных (неречевых) компонентов коммуникации в начале этого пути. Под невербальными компонентами коммуникации понимаются жест, мимические движения, манипуляции с предметами, неречевые звуки и т. п., которые составляют базу для формирования звуковой речи. Мимические и жестовые движения богато представлены в любом самом сложно организованном современном языке и обязательно учитываются при общении, хотя чаще всего не осознаются говорящими. Понятно, что их роль еще более возрастает на начальных этапах становления языка (например, у маленьких детей, когда они учатся говорить).