Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2004) Страница 34

Священник Олег Стеняев

Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН • "Жить можно, хотя…" (Наш современник N10 2004)

“ЖИТЬ МОЖНО, ХОТЯ...”

Игорь Штокман. Дворы: Повести. Рассказы. Стихотворения. —

М.: ИТРК, 2004. — 352 с.

“Мы судим о нашем времени вкривь и вкось, у каждого своя судьба, с которой свыкся, и всё вроде ничего, жить можно, хотя...”.

С этих простых слов начинается один из рассказов Игоря Штокмана в только что вышедшей его книге. Автор не лукавит: прочтя её, читатель вправе повторить вслед за автором — да, жить можно.

Но спустя время, полистав книгу ещё раз, добавит задумчиво: жить можно, конечно, хотя...

И, пожалуй, оставит это объёмное, раздумчивое “хотя” без расшиф­ровки.

Ибо слишком много за этим “хотя” печального хаоса, для которого и не сразу слово точное найдёшь.

Сейчас, когда мы уже почти полтора десятилетия живём “новой” жизнью, мало кто из взрослых серьёзных людей не задумывается над этой “новизной”. Поэтому позволительно спросить: а что действительного нового появилось в нашей жизни? Пещерное идолище блага, достатка, выдвинутых как конечная цель всех наших жизненных усилий? Было. В результате такой цели, из частной сделавшейся общественной, рождается олигархия — это известно ещё по древнейшей истории. В России эта история только повторилась . Читайте Платона, господа, трактат “Государство”: издание 1971 г., том 3, часть 1, стр. 379. И далее там же: “Ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию”. Не правда ли, актуальное предупреждение? Платон посылает его нам через бездну двух с половиной тысячелетий. А далее — ещё острее, ещё злободневнее: что губит демократию? — спрашивает Платон. И доказывает нам: свобода. Стремление только к свободе и пренебрежение ко всему другому “искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании”. — Всё так, и платоновское архаичное лекало неожиданно пришлось к нашим нынешним выкройкам российской жизни — но какое отношение к этому имеет, спросит читатель, книга И. Штокмана?

Прямое.

В книге И. Штокмана собраны его художественные произведения. Всякий художник — если он истинный художник — в художественных образах и символах анализирует окружающую его действительность, и анализ его точнее, глубже, объёмнее по природе своей, чем анализ учёного. Такова природа вещей в этом деле.

И. Штокман описывает нашу жизнь; а раз так, то описываемое им неизбежно оказывается всё в тех же координатах, которые сегодня определяют нашу жизнь, и неважно, что в произведениях его ни разу, кажется, не попадается слов “демократия”, “свобода”, “олигархи”... Он пишет о нас с вами в сегодняшнем дне, а следовательно, и о демократии, и о свободе, и о завтраш­нем дне нашей Родины и нас в ней.

Сейчас среди писателей-либералов распространилась странная мода: большинство их героев волей авторов-создателей помещаются в 50-е, 60-е, 70-е годы прошлого века и своей литературно-выдуманной жизнью там пытаются ответить на насущные вопросы, которые поставила пред нами жизнь здесь . В статье, посвящённой книге И. Штокмана, не место говорить об этом подробнее. Заметить надо лишь следующее: на мой взгляд, такое вселение себя в прошлое не случайно. (Каждый писатель, как заметил ещё умница Хаксли, пишет о себе). Литераторы-либералы явно не в силах адекват­но отреагировать на вызовы времени и разобраться в существе сегодняшней российской жизни. Им мешает их либералистская узость мышления, заданность, их либералистические “парадигма” и “харизма”. Поэтому они идут проторенными, коммерческими, штампованными путями банальщины: их персонажи там , в навсегда ушедшей жизни, всё ещё бегают от тотальной слежки КГБ, всё ещё страдают от несвободы, задыхаются от духоты в спёртой атмосфере недемократичности, всё ещё, озираясь на кухонную дверь, читают стихи Бродского и доморощенные переводы Ортега-и-Гассета или какого-нибудь Адорно, и идейно, с надрывом, пьют водку. А по ходу сюжета приспосаб­ли­ваются к ненавистному режиму — или не приспосабливаются; в первом случае гибнут духовно, во втором — физически. И при этом обязательно — немножко эротики, в угоду рынку. Сюжеты подобного рода штампуются либералом за письменным столом, как какие-нибудь гайки-болты штампуются токарем метизного цеха. Тот же вязкий соцреализм с его шестью признаками — только наизнанку. Как не надоест мусолить один и тот же суррогат жизни?

У И. Штокмана всё не так.

Во-первых, Штокман писательски и художнически не рисуется и не кокет­ничает: он не скрывает, что две повести его — “Дворы” и “Путём зерна” — да, автобиографичны. То, что он пережил, взрослея, в 50-е и 60-е годы, в преображённом его писательской фантазией виде превратилось в две сюжетные повести, герои которых не взирают оттуда на нас нынешних с этакой надменностью — мол, смотрите, через что пришлось пройти нам, чтоб вы жили в свободе; нет, его герои просто живут той тогдашней действительной, а не выдуманной жизнью, и это “просто живут” (на самом деле, как понимает любезный читатель, их “простая жизнь” выстроена умной волей автора) бесконечно богаче и поучительнее, чем все загромождённые “деталями времени” сюжеты модных ныне А. Геласимова, А. Дмитриева, И. Клеха, Д. Рубиной и других, имя которым поистине легион.

Вместе с его героями мы погружены в тогдашнюю атмосферу бытия — и следуя за ними под водительством автора, живя их жизнями, как бы повторяя их опыт, постепенно за непритязательными картинами, которые с мастерской пластичностью разворачивает пред нами И. Штокман, начинаем понимать, что в той жизни было что-то живое, что начисто утеряно нами сегодня; вернее, не утеряно нами, ибо нет нашей в том вины, а — напрочь отсутствует. Я долго искал определения этому “живому”; что это за качество, которое не сразу ухватываешь? И в один прекрасный миг понял: органич­ность . В той жизни была органичность — со всей сложностью общественных отношений в ней было то, что не позволяло нарушиться связи времён; да, несмотря на трагедию октябрьского переворота 17-го года, когда в России всё переворотилось и пошло не так, как раньше — но, странным образом, тем не менее не прервалась до конца шекспировская связь времён в русской жизни. Теперь-то это видно, кажется; и видно, результатом чего, каких духовных процессов, какой духовной работы со всеми её ошибками и провалами был кровавый Октябрь. — Вот за то, что И. Штокман дал нам почувст­вовать органичность той жизни, ему спасибо.

Может быть, автор и не ставил пред собой такой творческой задачи. Но художник не всегда волен в результатах своего художества. Тем художник и ценен, что он прозревает нечто в своих образах — то, что никогда не выливается в прямой, в лоб, речи.

То, что И. Штокман художественно анализирует сегодняшнюю жизнь через призму прошлого, конечно, не случайно. Он человек зрячий и видит процессы . В одном из своих стихотворений он пишет: “Нам не дано собрать / Что разметать сумели. / Что будет — знает Бог, / неясен пока жребий...”. Эти строчки написаны в самое глухое и глупое время так называемого “застоя”, в 1983 году, и по-видимому, вызваны каким-то сугубо личным пережи­ванием — но как это личное наложилось на то, что произошло в стране, что уже происходило в те годы в стране, что зрело в ней подспудно, “под глыбами”! Воистину, личная судьба моя неразрывна с твоею, родина моя Россия!

И в рассказах И. Штокмана постепенно, шаг за шагом, раскрывается тот самый “жребий”, который автор почувствовал в глухом восемьдесят третьем году. В рассказах время уже приближается к нашему, с каждым рассказом мы всё больше узнаём сегодняшний день, приближаемся к нему — и, владея ключом к его повестям, открывающим книгу (“повести об органич­ной жизни”), мы уже раскрываем подлинную суть происходящего с героями его “современных” рассказов: они живут жизнью, в которой происходит постепенная, но неотвратимая утрата органичности бытия . И понимаем, что герои И. Штокмана в этой утрате не виноваты. Они-то ищут подлинное в жизни, они анализируют, они пытаются удержать то, что никак уже нельзя удержать (рассказы “Встреча”, “Не верю”, “О март-апрель, какие слезы!..”, “Дальнее облако”, “Килька плавает в томате...”, “Игрун”, “Пирос — долгое эхо” и др.) — да ведь “распалась связь времён”! Воистину — распалась! И ни черта тут поделать уже нельзя. И не собирается ничего.

Вот такой вот неожиданный “выход на Шекспира” ожидает читателя в современной книге современного автора. Вот здесь — результат всего “завоёванного” нами, всей “демократии” нынешней, велеречивой по-шустеровски “свободы”, обернувшейся всего лишь новой несвободой. Прочтя книгу И. Штокмана, понимаешь с кристальной ясностью — не вперёд, к свободе, ступили мы от коммунистической тирании, а всего лишь куда-то вбок, на тропки, исхоженные ещё в Древней Греции и уже поросшие чертополохом. И бродят герои И. Штокмана по этим тропкам, ищут выхода, ищут всё разрешающей встречи всем пылом жаждущей и томящейся души (Плужников в изумительно точном и поэтичном рассказе “О март-апрель, какие слезы...”). Но встречают только — одиночество, неизбывную усталость и непреходящую скорбь.