Евгений Витковский - Вечный слушатель Страница 36

И тяжких слез течет живой родник,

Но изваянье к горю безучастно.

Вот обессилел он, и вот - напрасно

Он рвется в смертный бой, но через миг

Он побежден, и вот уже поник,

А камень смотрит хладно и ужасно.

Медуза, ты, лишенная души,

Верней, душа твоя прониклась ядом

В бесслезной, нескончаемой тиши,

Пускай никто со мной не станет рядом,

Но я склоню колени - поспеши

Проникнуть в душу мне последним взглядом.

ВЕЧЕР

Куртина в ясных сумерках бледна;

Цветы еще белей, чем днем,- и вот

Прошелестел за створками окна

Последней птицы трепетный полет.

Окрашен воздух в нежные тона,

Жемчужной тенью залит небосвод;

На мир легко ложится тишина,

Венчая суеты дневной уход.

Ни облаков, ни ветра нет давно,

Ни дуновенья слух не различит,

И все прозрачней мрак ночных теней,

Зачем же сердце так истомлено,

Зачем оно слабеет,- но стучит

Все громче, все тревожней, все сильней?

***

Я - царь во царстве духа своего.

В душе моей мне уготован трон,

Я властен, я диктую свой закон

И собственное правлю торжество.

Мне служат ворожба и колдовство,

Я избран, возведен, провозглашен

И коронован лучшей из корон

Я - царь во царстве духа своего.

Но все ж тоска порою такова,

Что от постылой славы я бегу:

И царство, и величие отдам

За миг один - и смерть приять смогу:

Восторженно прильну к твоим устам

И позабуду звуки и слова.

АЛБЕРТ ВЕРВЕЙ

(1865-1938)

ТЕРРАСЫ МЕДОНА

Далекий город на отлогих склонах,

ни шороха в легчайшем ветерке.

Прислушался - услышал смех влюбленных,

гуляющих вдвоем, рука в руке.

Неспешным взором тщательно ощупал

незыблемые профили оград,

отягощенный облицовкой купол,

старинный водоем, осенний сад.

И на руинах каменных ступеней

болезненно осознаю сейчас,

что мертвые предметы совершенней

и, как ни горько, долговечней нас.

МГРТВЫЕ

В нас мертвые живут, мы кровью нашей

питаем их,- в деяньях и страданьях

по равной доле им и нам дано.

Мы вместе с ними пьем из общей чаши,

дыханье их живет у нас в гортанях,

они и мы - вовеки суть одно.

Да, мы равны - но мертвые незрячи;

одним лишь нам сверкает свет Вселенной,

одним лишь нам дороги звезд видны.

Вовеки - так, и никогда - иначе,

и оттого для них вдвойне бесценна

мечтательная тяжесть тишины.

СОЗВЕЗДИЕ

Была темна дорога, словно ров.

Он знал, что в зарослях таятся змеи.

Бледнел закат полоской вдалеке.

И он ступил, спокоен и суров,

на узкий путь - и разве что сильнее

свой виноградный посох сжал в руке.

И мнилось, что огромную змею

он убивает в тусклом звездном свете,

на небе встав над нею в полный рост.

И так, у эмпирея на краю,

его обвили золотые плети

мерцающего лабиринта звезд.

***

Скорби и плачь, о мой морской народ!

Еще недели две, тревожных даже,

продав улов, при целом такелаже,

себя счастливым счел бы мореход.

Но тени над прибрежиями виснут,

и воет шторм, за валом вал валя,

что возразит скорлупка корабля,

когда ее ладони шквала стиснут?

Трещит канат, ломается бушприт,

летят в пучину сети вместе с рыбой,

на борт волна ложится тяжкой глыбой

и дело черное во тьме творит.

Пусть вопль еще не родился во мраке,

лишь пена шепчется, сводя с ума,

но борт хрустит, ломается корма...

Качай, насос! Вода на полубаке!

Придет рассвет, но нет спасенья в нем,

кораблик вверх глядит пробитым трюмом,

и женщины с усердием угрюмым

глядеть на море будут день за днем.

Лишь гулкой тишиной полны просторы.

Мы - нация бродяг в стране морской,

нам неизвестны отдых и покой,

и зыбко все, и нет ни в чем опоры.

АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ

(1888-1976)

ОСЕНЬ

Плывет меж веток полночь тяжело,

а я - внизу. Томление. Усталость.

Так с вечера опять и жизнь умчалась,

и лето отошло.

Я думаю о бешеной борьбе,

о взлетах и падениях случайных,

и вечности, о ветре и о тайнах,

что мир несет в себе,

о ветхости престолов и жилищ,

о бедствиях царей, лишенных власти,

об уцелевших отпрысках династий,

бежавших с пепелищ,

и обо всем, что навсегда мертво,

о чужеземцах, что прошли, как тени,

о странствиях минувших поколений

и о конце всего,

да, наступил конец, и снова мы

покорны увяданию, и снова

печально вспоминаем свет былого,

встречая стяги утра, что сурово

возносятся из тьмы...

О древних мифах, о добре и зле,

о ней и о себе... о жизни, смерти...

о всех о нас, о вечной круговерти

на сумрачной земле.

ПРИНЦ,

ВЕРНУВШИЙСЯ ИЗ ПРОШЛОГО

Где шлем его лежит и часа ждет?

Кираса где? Не стоит разговоров.

Пусть мертвая эпоха отойдет.

Под низким небом - только шум раздоров,

стенанья, брань, бряцанье луидоров

еще слышны. Все прочее - не в счет.

Все прочее: осанка, и рука,

и сердце, что тщеславием томилось

открыто, а порой исподтишка,

что, воздавая милость и немилость,

в кровавой жатве преуспеть стремилось,

ведя вперед отборные войска.

Конде Великий, взоров не склоня,

пред нами возвышается сурово.

Сменялись войны - за резней резня,

но он вернулся, юн и строен снова.

Постигнуть нас его душа готова;

как взглянет он на вас и на меня?

Уходит день, кругом ни звука нет,

лишь где-то вдалеке играют дети,

но тот, кто к нам шагнул из бездны лет,

стоит и ждет в холодном зимнем свете.

По истеченьи четырех столетий

он сам своим вопросам даст ответ.

Он взор косит угрюмый, ледяной,

и никакая боль его не ранит,

скопец духовный, злобою больной,

он и продаст, и бросит, и обманет

истерзанный народ, который занят

кровавой и бессмысленной войной.

Во всем разочарованный давно,

он рот кривит и замышляет злое.

Короткий зимний день глядит в окно

и гаснет - и в тяжелом снежном слое,

там, за окном, покоится былое;

грядущее же смутно и темно.

ВНОВЬ ГРЯДУЩЕЕ ИГО

Сначала страх, и следом - ужас.

Все - слышно. Истреблен покой.

И шторм, в просторах обнаружась,

грядет. Надежды никакой

на то, что гром судьбы не грянет,

Молчат часы, - но на краю

небес - уже зарницы ранят

юдоль сию.

Отчаянная и глухая,

ничем не ставшая толпа,

от омерзенья иссыхая,

кружит, презренна и тупа,

по ветхой Западной Европе,

но только в пропасть, в никуда,

беснуясь в ярости холопьей,

спешит орда.

Себя считая ветвью старшей

и, оттого рассвирепев,

бубня глухих военных маршей

пьянящий гибелью напев,

им остается к смерти топать,

в разливе гнева и огня

порабощенных - в мерзость, в копоть

гуртом гоня.

Теперь ничто не под защитой,

но все ли сгинет сообща.

Затем ли Крест падет подрытый

и рухнет свастика, треща,

затем, чтоб серп вознесся адский,

Европа, над твоей главой

сей полумесяц азиатский

там, над Москвой?

12 августа 1939 гола.

ГРОЗА

Грядет гроза и судный меч подъемлет,

темнеют побережья и отроги.

Вкруг сердца замыкаются дороги,

и одинокий ждет, и чутко внемлет,

он долго от окна уйти не хочет,

и словно ждет назначенного срока,

и слышит: тяжкий голос издалека

угрюмо и задумчиво рокочет.

Он смотрит в глубь себя, дрожа от страха,

где в нем покойник ожидает спящий;

в предощущеньи молнии разящей

он знает - для него готова плаха

и приговор - он мечется в кошмаре,

он жаждет жизни, к смерти не готов он,

он жутким одиночеством закован

и вопиет о неизбежной каре...

Из бездны восстают на гребне шквала

пророчества, что сделались законом,

и вихрь ужасен реющим знаменам

вкруг темных стен, - и страстью небывалой

охвачен человек - стать пеплом, тенью,

чтоб были все влечения разбиты,

чтоб не искать в себе самом защиты,

во снах и грезах - но его моленью

ответа нет, призывы бесполезны,

во всезабвенье все бесследно канет

и он на запад горько руки тянет,

где ждет душа первоначальной бездны,

над сердцем, пламенеющим в испуге,

кричат деревья, черные от влаги,

и на ветру трепещущие флаги

развешивает дождь по всей округе...

И суд, никем вовеки не обманут,

вершится вспышкой молнии блестящей:

и человек, и в нем покойник спящий,

вдвоем к концу времен сейчас предстанут.

ЛЮБОВЬ СТРАННИКА

Друг с другом будем мы нежны, дитя,

о горечь нашей жизни одинокой,

что с древним ветром осенью глубокой

летит меж звезд, как листья, шелестя.

О, мы с тобою будем лишь нежны,

слова любви да будут позабыты:

столь многие сердца уже разбиты

и ветром, словно прах, унесены.