Евгений Витковский - Вечный слушатель Страница 37

и ветром, словно прах, унесены.

Мы - как листва, что, тихо шелестя,

покоится на ветках в сонной дреме,

и все неведомо на свете, кроме

того, что знает ветер, о дитя.

Мы оба одиноки - потому

я взгляду твоему отвечу взглядом,

и меж последних снов мы будем рядом,

в молчанье погружаясь и во тьму.

Уйдет любовь, под ветром шелестя,

а ветер принесет еще так много,

но прежде чем нас разлучит дорога,

друг с другом будем мы нежны, дитя.

ЛИЛИТ

Куда влекла меня, в какие бездны, чащи

упасть, уплыть, - в звериной радости какой

манил в забвенье мрак ее очей пьянящий,

порочных губ изгиб, - обманчивый покой,

с которым возлежа, она со мной боролась,

даря и боль, и страсть,

где и в какой ночи повелевал пропасть

поющий голос?

Громады города ломились в стекла окон;

ждала меня во тьме, не открывая глаз;

что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон,

о древней тайне, глубоко сокрытой в нас?

О чем шептал ей мрачный бог, ее хозяин,

из кровеносной мглы;

один ли я, влача желаний кандалы,

был с нею спаян?

И обречен не размышлять, верша поступок,

и в исступлении сдаваться на краю

стигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,

и ниспадать, и приближаться к забытью,

там, где молчит в ответ последнему лобзанью

летейская вода,

о расставанье, исчезанье без следа

за крайней гранью,

чему открыты мы в объятьях друг у друга,

в восторге боли преступившие дорог

уничтоженья, наслаждения, испуга,

еще не знающие, что бессмертный бог

встает, величественно все поправ тяжелой

безжалостной стопой,

и гибнет человек, крича в тоске тупой

слепец двуполый.

И пробудясь от грез, воистину звериных,

я понял - страсть моя поныне велика;

как прежде, одинок, через просвет в гардинах

я вижу вечер, что плывет издалека,

и пусть из глаз ее томление призыва

угасло и ушло

я слышу, город снова плещет о стекло,

как шум прилива.

ЗИМНИЕ СУМЕРКИ

Золотистых берегов полуокружье,

голубой, непотемневший небосвод,

белых чаек нескончаемый полет,

что вскипает и бурлит в надводной стуже,

чайки кружатся, не ведая границ,

словно снег над растревоженной пучиной.

Разве веровал я прежде хоть единой

песне так, как верю песне белых птиц?

Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный

драгоценные минуты тишины,

я бегу вдоль набегающей волны

прочь от вечности, от одинокой тайны.

Сединой ложится сумрак голубой

над седыми берегами, над простором

синевы,- о знанье чуждое, которым

песню полнит нарастающий прибой!

И все больше этой песнею объята

беспредельно отрешенная душа,

я бегу, морскою пеною дыша,

в мир неведомый, за линию заката.

Там, где марево над морем восстает,

за пределом смерти - слышен голос дивный,

жизнеславящий, неведомый, призывный

но еще призывней блеск и песня вод.

Вечный остров - о блаженная держава,

край таинственный, куда несут ладьи

умирающих в последнем забытьи,

где прекрасное царит, где меркнет слава,

я не знаю - это страсть или тоска,

жажда смерти или грусть над колыбелью,

и не жизнью ли с неведомою целью

я уловлен у прибрежного песка?

Но зачем тогда забвенье невозможно,

если нового постигнуть не могу?

Так зачем же помню здесь, на берегу,

как я странствовал и как любил тревожно

я, рожденный неизвестно для чего,

в час мучительный, ценой ненужной смерти,

и бегу я от великой круговерти

в тот же мир самообмана своего...

Где, когда найду ответ?.. Но нет... Прохожий

поздоровался со мной - и вслед ему

я смотрел, пока не канул он во тьму,

может, в мире есть еще один, похожий?

Это был рыбак из старого села,

он шагал среди густеющих потемок,

волоча к лачуге мачтовый обломок

тяжела зима, и ноша тяжела.

Я пошел за ним, его не окликая,

тяжесть песни нестерпимую влача,

о упущенное время - горяча

рана совести во мне,- волна морская

мне поет, но стал мне чужд ее язык

в этом крошечном и безнадежном круге

зимний ветер все сильней; с порывом вьюги

я качнусь и осознаю в тот же миг:

исцеление - в несчастье, и понятно,

что тоска по дому здесь, в чужом краю,

песней сделала немую боль мою

это все,- и я уже бреду обратно

к деревушке между дюн, и сладко мне

так идти, и наблюдать во тьме вечерней,

как в рыбацкой покосившейся таверне

лампа тускло загорается в окне.

В ИЗГНАНИИ

Я не смогу сегодня до утра уснуть,

томясь по голосу прибоя в дюнах голых,

по гордым кликам волн, высоких и тяжелых,

что с ветром северным к Хондсбоссе держат путь.

Пусть ласков голос ветра в рощах и раздолах,

но разве здесь меня утешит что-нибудь?

Мне опостыло жить вдали от берегов,

среди почти чужих людей, но поневоле

я приспосабливаюсь к их смиренной доле.

Здесь хорошо, здесь есть друзья и нет врагов,

но тяготит печать бессилия и боли,

и горек прошлого неутолимый зов.

Я поселился здесь, от жизни в стороне,

о море недоступное, нет горшей муки,

чем смерти ожидать с самим собой в разлуке.

О свет разъединенья, пляшущий в окне...

Зачем губить себя в отчаяньи и скуке?

От самого себя куда деваться мне?

О смерть в разлуке... О немыслимый прибой,

деревня, дюны в вечной смене бурь и штилей;

густели сумерки, я брел по влажной пыли,

о павшей Трое бормоча с самим собой.

Зачем же дни мои вдали от моря были

растрачены на мир с безжалостной судьбой?

Ни крика чаек нет, ни пены на песке,

мир бездыханен - городов позднейших ропот

накрыл безмолвие веков; последний шепот

времен ушедших отзвучал, затих в тоске.

В чужом краю переживаю горький опыт

учусь безмолвствовать на мертвом языке.

Всего однажды, невидимкой в блеске дня

он за стеклом дверей возник, со мною рядом,

там некто говорил, меня пронзая взглядом,

и совершенством навсегда сломил меня.

Простая жизнь моя внезапно стала адом

я слышу эхо, и оно страшней огня.

Оно все тише - заструился мрачный свет,

и в мрачном свете том, гноясь, раскрылась рана,

переполняясь желчью, ширясь непрестанно.

Мир темен и в тоску по родине одет:

неужто эта боль, как ярость урагана,

со временем уйдет и минет муки след?

Гноится рана, проступает тяжкий пот,

взыскует мира сердце и достигнет скоро

созреет мой позор, ведь горше нет позора,

чем эта слава - ведь живая кровь течет

из глубины по капле - не сдержать напора,

очищенная кровь из сердца мира бьет.

В больнице душной, здесь, куда помещено

истерзанное сердце, где болезнь и скверна

тоска по родине, как тягостно, наверно,

тебя на ложе смертном наблюдать, давно

надежда канула и стала боль безмерна.

Разъединенья свет угас - в окне темно.

О, если б чайки белой хоть единый клик!

Но песню волн пески забвенья схоронили,

лишь гомон городов, позорных скопищ гнили,

до слуха бедного доносится на миг.

О сердце, знавшее вкус ветра, соли, штилей...

Рассказов деревенских позабыт язык.

Мне опостыло жить вдали от берегов

о, где же голос искупленья в дюнах голых?

Зачем же должен ветер в рощах и раздолах

будить опять тоску по родине... О зов

из дальнего Хондсбоссе... Голос волн тяжелых

лишь за стеклом дверей, закрытых на засов.

ЗИМНИЙ РАССВЕТ

Уединенный, навсегда утратив корни,

в рассвете зимнем я произношу строку,

и комната моя становится просторней,

едва ее со дна сознанья извлеку.

Тоска по родине, твой зов, живой и чистый,

возможно ль променять на тусклый свет небес?

Всего лишь миг назад, смеясь, от кромки льдистой

я шел сквозь верески, заре наперерез,

легко минуя пламена стеклянной створки.

Ни дни, ни годы не сменялись для меня.

О век златой, через овраги и пригорки

я первым шел...

Но кто у этого огня

собрал мои листки, там, возле занавески,

в бреду прозренья каменея предо мной,

кто, еле видимый, в рассветном, зимнем блеске

меня из марева за морем в мир земной

вводил безжалостной рукой?

О день предельный,

живущий в памяти, как самый первый день,

мне данный, - где же, где таился мрак смертельный,

болезнь и злоба - изначальная ступень,

что в эту жизнь вела до той поры, покуда

я, задохнувшийся, не встал, чтоб дать ответ

но гибель не грядет, и нет в кончине чуда,

о дверь стеклянная, раскрытая в рассвет,

объятая огнем... И, настоянью вторя,

уединенный, до конца смиривший гнев,

я в тот же миг возник за темной гранью моря,

отсюда прочь уйдя, изгладясь, умерев,

но странный гость исчез...

С трудом подняв ресницы