Генри Киссинджер - Дипломатия Страница 37

Конфликт повлек за собой обмен полными горечи письмами в конце 50-х годов между Бисмарком и его старым наставником Леопольдом фон Герлахом, военным адъютантом прусского короля, которому Бисмарк был обязан всем: первым дипломатическим назначением, представлением ко двору, всей своей карьерой.

Переписка началась тогда, когда Бисмарк направил Герлаху рекомендации разработать для Пруссии возможности сближения с Францией в дипломатическом плане и приложил к ним сопроводительное письмо, где ставил полезность превыше идеологии:

«Я не могу уйти от математической логики факта, что нынешняя Австрия не может быть нашим другом. Пока Австрия не соглашается на отмену ограничений в отношении сфер влияния в Германии, мы должны предвидеть возможность возникновения с нею соперничества дипломатическими средствами и в мирное время, причем тогда надлежит использовать всяческую возможность, чтобы нанести ей мгновенный смертельный удар»[145].

Герлах, однако, никак не мог лично согласиться с тем положением, будто стратегическая выгода позволяет оправдать отказ от принципов, особенно когда речь идет об одном из Бонапартов. Он стал настаивать на лекарстве, изобретенном Меттернихом: как можно прочнее сплотить Пруссию, Австрию и Россию, реставрировать Священный союз и обеспечить изоляцию Франции[146]. Еще более недоступным разумению Герлаха оказалось предложение Бисмарка, сводившееся к тому, что следовало бы пригласить Наполеона на маневры прусских вооруженных сил, поскольку «это доказательство наличия добрых отношений с Францией... увеличит наше влияние во всех дипломатических сношениях»[147].

Сама мысль о возможном участии одного из Бонапартов в прусских маневрах вызвала настоящий взрыв негодования у Герлаха: «Как вы, умный человек, можете пожертвовать принципами ради такой личности, как Наполеон? Наполеон является нашим исконным врагом»[148]. Если бы Герлах увидел циничную бисмарковскую пометку на полях: «Ну и что?» — он, возможно, не затратил бы труда на изложение в последующем письме своих антиреволюционных жизненных убеждений принципиального характера, тех самых, что заставляли его поддерживать Священный союз и помогать Бисмарку на ранних стадиях его карьеры:

«Моим политическим принципом есть и пребудет война против революции. Вы не убедите Бонапарта, что он не находится на стороне революции. И он сам не встанет ни на одну другую сторону, поскольку совершенно явственно извлекает из этого выгоду... Так что, раз мой принцип противостояния революции верен... то им также следует пользоваться на практике»[149].

И все же Бисмарк расходился с Герлахом не в силу непонимания, как предполагал сам Герлах, а потому, что он понимал его слишком хорошо. «Realpolitik» для Бисмарка зависела от ее гибкости и способности воспользоваться любой предоставляющейся возможностью без оглядки на идеологию. Так же, как поступали защитники Ришелье, Бисмарк перевел спор в плоскость того самого единого принципа, который они с Герлахом разделяли целиком и полностью и который поставил бы Герлаха в явно невыгодное положение: принципа всеподавляющей важности прусского патриотизма. Настоятельные требования Герлаха блюсти единство консервативных интересов, по мнению Бисмарка, были несовместимы с его патриотической лояльностью:

«Франция интересует нас лишь постольку, поскольку это влияет на положение моей страны, и мы можем вести внешнюю политику только с той Францией, какая существует на самом деле... Как романтик, я могу пролить слезу по поводу судьбы Генриха V (претендента на престол из династии Бурбонов); как дипломат, я был бы его покорным слугой, если бы был французом, но, судя по нынешнему положению вещей, Франция, независимо от того, кто стоит у нее во главе в силу случая, является для меня обязательной для игры пешкой на шахматной доске дипломатии, а у меня нет другого долга, как служить моему королю и моей стране [выделено Бисмарком]. И я не могу подменить личными симпатиями и антипатиями к иностранным державам чувство долга при проведении внешней политики; более того, я вижу в них зародыш нелояльности к Суверену и стране, которым я служу»[150]

Как должен был пруссак-традиционалист ответить на тезис о превосходстве прусского патриотизма над принципом легитимности и на то предположение, что в силу обстоятельств вера целого поколения в единство консервативных интересов может граничить с нелояльностью? Бисмарк откровенно отрезал все пути интеллектуального отступления, заранее отвергая возможную аргументацию Герлаха в том плане, будто легитимизм уже сам по себе является национальным интересом Пруссии, а потому Наполеон есть вечный враг Пруссии: «...Я мог бы это опровергнуть — но, даже если бы вы были правы, я бы не считал политически мудрым позволять другим государствам знать о наших опасениях в мирное время. До того момента, когда случится предсказываемый вами разрыв, я считал бы полезным подкреплять веру в то... что напряженные отношения с Францией не являются органическим дефектом нашей натуры...»[151]

Иными словами, для проведения «Realpolitik» требовалась тактическая гибкость, а прусские национальные интересы требовали держать открытой возможность заключения сделки с Францией. Сила позиции страны на переговорах зависит от числа возможностей, которым она в состоянии следовать. Снижение их облегчает расчеты противоположной стороны и связывает руки тем, кто воплощает «Realpolitik» на практике.

Разрыв между Герлахом и Бисмарком стал окончательным в 1860 году по поводу отношения Пруссии к войне между Францией и Австрией из-за Италии. По Герлаху, эта война рассеяла все и всяческие сомнения в том, что истинной целью Наполеона является подготовка плацдарма агрессии в стиле первого из Бонапартов. Поэтому Герлах настаивал на том, что Пруссия должна поддержать Австрию. Бисмарк же видел в этом открывающуюся возможность того, что если Австрия будет вынуждена уйти из Италии, это может послужить предвестником ее последующего ухода и из Германии. Для Бисмарка убеждения меттерниховского поколения превращались в опасный набор предрассудков:

«Я выстою или паду вместе со своим Сувереном, даже если, по моему личному мнению, он будет по-глупому себя губить; но для меня Франция останется Францией, независимо от того, будет ли ею руководить Наполеон или Людовик Святой, Австрия же для меня всего лишь иностранная держава... Я знаю, что вы мне на это ответите, что факт и право неразделимы, что правильно продуманная прусская политика требует чистоты во внешнеполитических отношениях даже в ущерб полезности. Я готов обсуждать с вами проблему полезности; но коль скоро вы выдвигаете антиномии типа „право и революция", „христианство и неверие", „Бог и дьявол", для меня спорить далее становится невозможным, и мне остается только сказать: „Я не разделяю вашего мнения, а вы судите меня за то, что во мне не ваше и вызывает ваше осуждение"»[152].

Эта горькая декларация принципов веры явилась функциональным эквивалентом утверждения Ришелье относительно того, что, коль скоро душа бессмертна, человек должен подчиниться суждению о нем Господа, но поскольку государства смертны, они могут быть судимы лишь по их трудам. Как и Ришелье, Бисмарк вовсе не отвергал моральные воззрения Герлаха в плане личных убеждений и верований — вероятно, он сам разделял многие из них; но он отрицал наличие связи между ними и долгом государственного деятеля, проводя грань между личными убеждениями и «Realpolitik»:

«Я не искал королевской службы... Господь, который неожиданно меня туда направил, возможно, скорее укажет мне выход оттуда, чем позволит моей душе погибнуть. Я бы придавал чересчур большое значение ценности нынешней жизни... если бы не был убежден в том, что через тридцать лет для меня будет не важно, каких политических успехов в Европе добились я или моя страна. Мне даже по временам приходит в голову мысль, что может настать день, когда в Бранденбургской марке [сердцевине Пруссии] будут править „неверующие иезуиты", прибегая к бонапартистскому абсолютизму... Я дитя иного времени, чем вы, но являюсь столь же честным приверженцем своего, как и вы — своего»[153].

Это сверхъестественное провидение судьбы Пруссии через столетие так и не удостоилось ответа от человека, которому Бисмарк обязан своей карьерой.

Бисмарк действительно был порождением иной эпохи, чем его первый наставник. Бисмарк принадлежал эре «реальной политики»; Герлах же сформировался во времена Меттерниха. Система Меттерниха отражала концепцию XVIII века, когда вселенная представлялась огромным часовым механизмом с идеально подогнанными друг к другу деталями, так, что порча одной распространялась и на все прочие. Бисмарк же, будучи представителем новой науки и политики, воспринимал вселенную не как некую общность, находящуюся в механическом равновесии, но в ее современной версии: как состоящую из частиц, находящихся в непрерывном движении и воздействии друг на друга, что и создаёт для нас реальность. А любимым его философско-биологическим учением была дарвиновская теория эволюции, основывающаяся на принципе выживания наиболее приспособленных.