Генри Киссинджер - Дипломатия Страница 38

Бисмарк действительно был порождением иной эпохи, чем его первый наставник. Бисмарк принадлежал эре «реальной политики»; Герлах же сформировался во времена Меттерниха. Система Меттерниха отражала концепцию XVIII века, когда вселенная представлялась огромным часовым механизмом с идеально подогнанными друг к другу деталями, так, что порча одной распространялась и на все прочие. Бисмарк же, будучи представителем новой науки и политики, воспринимал вселенную не как некую общность, находящуюся в механическом равновесии, но в ее современной версии: как состоящую из частиц, находящихся в непрерывном движении и воздействии друг на друга, что и создаёт для нас реальность. А любимым его философско-биологическим учением была дарвиновская теория эволюции, основывающаяся на принципе выживания наиболее приспособленных.

Находясь под воздействием подобных убеждений, Бисмарк провозглашал относительность всех верований, включая сюда даже веру в незыблемость существования своей собственной страны. В мире «реальной политики» долгом государственного деятеля было произвести оценку решающих идей как сил, находящихся во взаимосвязи с другими силами; и различные составляющие должны были оцениваться с точки зрения пригодности их для обслуживания национальных интересов, а не в предвзято-идеологическом плане.

И все же, какой бы черствой и бездушной ни казалась бисмарковская философия, она была построена на принятом на веру положении, столь же недоказуемом, как и тезисы Герлаха, — а именно на том, что будто бы тщательный анализ данного набора обстоятельств обязательно приведет всех без исключения государственных деятелей к одним и тем же выводам. Так же как Герлах считал невероятным предположение, будто бы принцип легитимности может иметь более чем одно толкование, за пределами бисмарковского понимания оставалось то, что различные государственные деятели могут по-разному оценивать национальные интересы. Сам Бисмарк мастерски схватывал нюансы в расстановке сил и их распределении, он был в состоянии всю свою жизнь подменять философские самоограничения меттерниховской системы самоограничением политическим. Но эти нюансы были не столь самоочевидны для преемников и имитаторов Бисмарка, и потому буквальное следование принципам «реальной политики» приводило их к исключительной зависимости от военной силы, а оттуда шла прямая дорога к гонке вооружений и двум мировым войнам.

Успех часто бывает столь неуловим и зыбок, что государственные деятели, гоняющиеся за ним, редко задумываются над тем, что он может потребовать от них соответствующей мзды. Так, в самом начале карьеры Бисмарк был в основном занят тем, что путем применения принципов «реальной политики» разрушал мир, где в значительной степени господствовали концепции Меттерниха. Для этого требовалось искоренить в Пруссии веру в идею, будто бы австрийское лидерство в Германии жизненно важно для безопасности Пруссии и для сбережения консервативных ценностей. Как бы это ни было верно во времена Венского конгресса, уже в середине XIX века Пруссии не требовался союз с Австрией для сохранения внутренней стабильности и спокойствия в Европе. Напротив, как полагал Бисмарк, иллюзия необходимости альянса с Австрией помешала Пруссии достичь своей заветной цели самой объединить Германию.

Как это представлял себе Бисмарк, прусская история изобиловала свидетельствами того, что претензии этой страны на господствующее положение внутри Германии обоснованы и что Пруссия в состоянии пребывать в одиночестве. Ибо Пруссия не была просто одним из германских государств. Независимо от консервативной внутренней политики не мог потускнеть глянец национальной гордости, приобретенный благодаря исключительным жертвам, понесенным в войнах за освобождение от Наполеона. Дело даже обстояло так, что сами очертания прусских территорий — серии странной формы анклавов, простирающихся по северогерманской равнине от Вислы до земель к западу от Рейна, — как бы предопределяли ее руководящую роль в стремлении обеспечить германское единство, даже в глазах либералов.

Но Бисмарк пошел еще дальше. Он бросил вызов сложившемуся мнению, отождествлявшему национализм с либерализмом, или, по крайней мере, с предположением, будто бы германское единство может быть обеспечено только посредством распространения либеральных институтов:

«Пруссия стала великой не благодаря либерализму и вольнодумству, но посредством деятельности ряда могущественных, решительных и мудрых правителей, которые аккуратно собирали военные и финансовые ресурсы государства и держали их в руках, с тем чтобы бросить их с беспощадной смелостью на чашу весов европейской политики, как только для этого представлялась благоприятная возможность...»[154]

Бисмарк полагался не на консервативные принципы, но на уникальный характер прусских институтов; он считал основой претензий Пруссии на руководство Германией ее собственную мощь, а не универсальные ценности. С точки зрения Бисмарка, прусские институты были до такой степени устойчивы к посторонним влияниям, что Пруссия могла пользоваться демократическими устремлениями своего времени, как инструментами внешней политики. В частности, угрозами допустить внутри страны большую свободу самовыражения — при этом не играло роли, что ни один прусский король не делал этого в течение четырех десятилетий, если вообще когда-либо делал:

«Чувство безопасности оттого, что король всегда остается хозяином своей страны, даже если вся армия находится за рубежом, существует только в Пруссии и не разделяется ею ни с одной из континентальных держав, а особенно ни с одним из германских государств. Оно обеспечивает возможность развития общественной деятельности, в гораздо большей степени соответствующее современным требованиям... Королевский авторитет в Пруссии настолько прочен, что правительство может без всякого риска поощрять гораздо более активную парламентскую деятельность и, следовательно, оказывать давление на условия, существующие в Германии»[155].

Бисмарк отвергал точку зрения Меттерниха, гласившую, что общность ощущения внутренней уязвимости требует теснейшего сотрудничества трех «восточных дворов». Дело обстояло как раз наоборот. Поскольку Пруссии домашние неурядицы не угрожали, то сама ее связь с этими государствами служила орудием подрыва венских установлений, ибо она могла угрожать другим странам, особенно Австрии, действиями, способными вызвать у нее внутренние волнения. Бисмарк полагал, что именно мощь прусских правительственных, военных и финансовых институтов открывала путь к прусскому преобладанию в Германии.

Когда Бисмарк был назначен послом на Ассамблею конфедерации в 1852 году и послом в Санкт-Петербург в 1858 году, он получил возможность пропагандировать собственную политику. Его отчеты, написанные блестящим языком и замечательно емкие, настаивали на проведении такой внешней политики, которая бы не основывалась ни на сантиментах, ни на легитимности, но на правильном расчете сил. Бисмарк вернулся к традиции таких правителей восемнадцатого столетия, как Фридрих Великий и Людовик XIV. Увеличение влияния своего государства становится основной, если не единственной, целью, достижение которой ограничивалось лишь сплотившимися против нее силами:

«...Сентиментальная политика не знает взаимности. Это чисто прусская черта»[156].

«...Ради всего святого, не надо никаких сентиментальных альянсов, где осознание того, что ты сделал доброе дело, является единственным воздаянием за наши жертвы»[157].

«...Политика есть искусство возможного, наука об относительном»[158].

«Даже король не имеет права подчинять интересы государства личным симпатиям и антипатиям»[159].

Согласно оценкам Бисмарка, внешняя политика имеет под собой почти что научное обоснование позволяющее анализировать национальные интересы с помощью объективных критериев. В результате подобных расчетов Австрия фигурировала как просто иноземная, а не братская держава и, кроме всего прочего, мешающая Пруссии занять принадлежащее ей по праву место в Германии: «Плацдармом нашей политики является лишь Германия, и это именно то место, которое Австрия настоятельнейшим образом полагает исключительно своим собственным... Мы лишаем друг друга воздуха, которым дышим... Это факт, который не может быть проигнорирован, каким бы нежелательным он ни выглядел»[160].

Первый прусский король, которому Бисмарк служил в качестве посла, Фридрих-Вильгельм IV, разрывался между герлаховским легитимным консерватизмом и возможностями, предоставляемыми бисмарковской «реальной политикой». Бисмарк настаивал на том, что личное уважительное отношение короля к традиционно преобладающему в Германии государству не должно препятствовать прусской политике. Поскольку Австрия никогда бы не признала прусской гегемонии в Германии, стратегией Бисмарка стало ослабление Австрии при любой возможности. В 1854 году во время Крымской войны Бисмарк утверждал, что Пруссии следует воспользоваться разрывом Австрии с Россией и нанести удар по Австрии лишь на том основании, что ситуация этому благоприятствует: