Александр Минкин - Президенты RU Страница 4

Японцы? Захватят Дальний Восток? Разрушат церкви? (Сколько сами разрушили – никакие гитлеры не побьют рекорд.) Начнут насиловать? Ой, вряд ли. И зачем насиловать? Кто-нибудь видел, чтоб девушка сопротивлялась иностранцу?

От кого защищать должен урюк? Кто его бил, грабил, унижал?

А главный вопрос: кого защищать собирается наша армия? Солдатским матерям – и русским, и узбекским – не вижу угрозы.

Начальников? Но в присяге не говорится, чтоб за… (На этом месте я усомнился, немедленно позвонил сыну – он «дембель-86»: ну-ка, говорю, произнеси присягу. Он начал и на первой же фразе сбился. – Не могу, забыл. – Вспомни! – Он пыхтел, пыхтел – никак. А ведь на родном присягал, не на чужом.) Так вот, в присяге не говорится, чтоб за начальников умирать (что мы, кстати, и делаем; и в мирное время больше, чем за войну). В присяге говорится: защищать Родину. Хорошо. Только давайте разберемся – кто ей враг.

Казарма. Наш рядовой, которого стригли, которого гоняли, который маме на бамбуков жаловался, стал сержантом. Теперь сам гоняет.

– Отбой! (Стремительно разделись, кинулись в койки.) Газы! (Надели противогазы.) Подъем! (Вскочили, построились.) Отбой! (По койкам.) Подъем! Отбой! Подъем! Отбой!..

Все это делается стремительно, а продолжается бесконечно. В противогазах. Кто-то задыхается. Лица не видно. Рожа с хоботом. Нехай задыхается. Небось не помрет.

Устал гонять. Смиловался. Лежат мальчики под одеялами. Слава богу, без противогазов. Укрылись – лиц не видно. Заснуть хотят или поплакать?

Сидит на табуретке умаявшийся «дедушка»-наставник, опечаленный их нерасторопностью, и грустно, с обидой, человечно, негромко:

– Изверги. Пидарасы. Кто меня отнесет спать?

В кадре «гоняют» минуту. В съемке – полчаса. В армии – два года. В СССР – всю жизнь.

Спокойной ночи.

А капитан (пятый, вперед!), гляди-ка: уже майор! Лицо ласковое – отец солдатам. Говорит о духовности, о священном долге, о незабываемом светлом дне присяги:

– Вы будете ее помнить всю жизнь!

Интересно, верят ли мальчишки, обязанные слушать и не возражать, – верят ли они в его искренность? Я бы поверил, если бы не ужасное косноязычие, с коим идейный майор выталкивает изо рта заученные слова. Что ж это у него с русским языком? И ведь не урюк, кажется.

Казарма. Вечер. Наш дедушка опять маме звуковое письмо наговаривает. Рассказывает, как заботится о молодых, воспитывает их, как вчера ночью подняли по тревоге, раздали оружие, повели к самолету, но в последний момент, уже на трапе, его и еще кого-то оставили, а друзья полетели воевать, а он не полетел воевать в Карабах, а жаль – такой шанс отстрелять партию этих гадов… (По интонации ясно: речь не о политической партии, а просто о большом количестве людей – как, скажем, партия товара.)

Тишина в казарме. Мертвая тишина в Белом зале Дома кино. Такого искреннего текста здесь еще не слышали.

Потерпите, сейчас вернемся в Парк культуры. Только еще одно фото на экране – парень, повесившийся на седьмом месяце службы. Вторично мелькают начальные кадры. Мы видим: вот его провожают, вот стригут «под ноль». Теперь (зная!) кажется, что еще тогда, весной 1989-го, по слегка печальному лицу было видно – не выдержит. Ну да что говорить!..

Конец! ЦПКиО имени Горького. Веселые. В тельняшках, в беретах. Здоровые. Малость грубоватые, слегка поддатые. Музыка гремит. Тени удлиняются. Чем кончится праздник, когда солнце зайдет, а газу добавится? Подерутся между собой? Или кто-то из прохожих, сам того не зная, «обидит» и тем даст молодым мужикам вожделенный долгожданный повод…

Кино кончилось. Зажегся свет. Начался спектакль. Чем театр отличается от кино? В театре артисты живые. Они приехали к нам в Дом кино, в город-герой Москву, – артисты ордена Ленина Заб. в. о. Только что мы видели на экране, как этих мальчишек мордовали. Видели, как они, став «дедушками», сами стали мордовать. Только что он грустил – «изверги, пидарасы, кто меня отнесет спать?». Только что огорчался в письме к маме, что упустил «шанс перестрелять партию этих гадов».

И вот он перед нами во плоти – скромный, аккуратный, взволнованный блондин. Он в форме. Он дембель-91, ему еще служить полгода. Он делится секретами актерского мастерства. Пытается рассказать, что фильм «не совсем документальный». Мол, «играли» по просьбе режиссера. Особенно уличающе сержант упирает на слово «монтаж», думая, очевидно, что это слово – антоним документальности. Но монтаж – бог с ним. Мыто понимаем, что снимают год, а смотришь час.

Вот насчет «играли» – интересно. Если так – эти ребята гениальные актеры. Но спокойно, еще не завтра Шварценеггер и Сталлоне потеряют работу. Спектакль в Доме кино выходит за рамки искусства, ситуация криминальная. В зале группа преступников. Какая? – вот вопрос.

Если кино документальное – значит, герои фильма многократно совершали воинские преступления. «Дедовщина» карается по Уголовному кодексу. Их ждет дисбат. И это накануне дембеля, накануне свободы!

Если сцены «дедовщины» разыграны – значит, это не докфильм, а фальшивка, клевета на Советскую армию. Значит, надо судить и карать съемочную группу.

На сцене микрофон, две группы. В зале публика.

Киношники. Не судите слишком строго этих ребят; мы выбрали для съемок лучшую, образцово-показательную воинскую часть; в фильм включили только самые безобидные эпизоды; слишком черное мы даже не снимали; дело не в сержанте, а в системе.

Военные. Фильм – фальшивка, в армии всё не так, «дедовщина» исчезла, приезжайте – увидите (в последнее – верю. Если приедем, мордобоя нам не покажут), всё изменилось (в это верится с трудом. С чего вдруг?).

Из орд. Лен. Заб. привезли на премьеру трех сержантов. Героев документального фильма? Артистов? С ними прибыл полковник – начальник политотдела дивизии. Полковник-режиссер наклонялся к уху очередного парня, и тот покорно шел к микрофону, бесцветным голосом бубнил «не совсем документально», «монтаж», «играли». Один тезисы полковника на ладошке записал. Как школьник, подглядывал в шпаргалку. Не стоит придираться, уличать во лжи – парни спасали не столько честь мундира орд. Лен. Заб., сколько свою свободу.

Давайте оставим их всех в покое – киношников-клеветников и парней в форме, которых не хочется называть садистами (а были в зале и матери солдат, погибших в армии, повесившихся, – их речи лучше не вспоминать). Оставим это. Лучше еще раз подумаем об армии.

До зевоты надоели статьи о «дедовщине», теледебаты, письма о «дедовщине»: безобразие! уродливое явление! прикажите покончить с «дедовщиной», маршал Язов![11] издайте указ, товарищ президент![12]

Сколько можно называть «дедовщину» уродством? – то есть отклонением от нормы. То, что происходит бесконечно и повсеместно, – норма. Урод – тот, кто вешается от нормы.

Покончившие с собой тоже полезны и необходимы. Они – пример для неподражания. Вот что будет с тобой, парень, если окажешься хлюпиком, станешь плакать и страдать.

Научись не страдать – не повесишься.

Не страдаешь – живешь.

Не страдаешь сам – не будет жалости к другому.

«Дедовщина» – уродливое явление? Отклонение? Армия – норма. И «дед» – норма. Отклонившиеся вешаются, уроды. Норма живет и побеждает.

Полковник-начполит тоже вышел к микрофону:

– Не готова современная молодежь к армии. Дорогие родители (смотрел он в этот момент своей речи на матерей, потерявших сыновей), дорогие родители, надо ребят получше готовить!

Разве? Разве не готовы? Если вешается в этом аду один из десяти тысяч – значит, наши мальчики готовы к нашей армии на 99,99 %.

Ничего случайного в «дедовщине» нет. Она – в нынешней обстановке – необходимейший элемент армии. Внешнего врага нет. Внутреннего – всё больше. Бить своих надо не только уметь, но и мочь.

Новобранца унижают, оскорбляют, бьют. Или привыкаешь, или вешаешься. Большинство привыкает. Перестают плакать, перестают замечать. Отучаясь чувствовать оскорбление – а тренируют бесчувствие в яслях, в детсаду, в школе, а у многих и дома, – научаешься спокойно (нормально) оскорблять. Став «дедом», оскорбляешь и бьешь спокойно.

Сперва делают бесчувственным к собственному унижению, потом стимулируют унижать и бить. Потом человек готов для сапёрных лопаток[13], для стрельбы разрывными по гражданскому населению – дайте только шанс.

Нашей власти нужна такая школа. Без «дедовщины», не отбив у человека человеческое, не заставишь выполнять бесчеловечные приказы.

Внутренний враг – не оккупант, не жег твою хату. Для выполнения некоторых приказов мало иметь в руках автомат или лопатку. Надо иметь еще и заряд ненависти. Где ее взять? Ее выдают новобранцу, его заряжают. А обратить ненависть в нужную сторону, в сторону «гадов» – пустяк.