Владимир Новиков - Сорок два свидания с русской речью Страница 4

Попробуем побороться. Способ только один — держаться традиционной нормы, показывая личный речевой пример детям, внукам, коллегам и приятелям. Будем упорно склонять наши любимые топонимы (от Абрамцева до Ясенева) — и чаша языковых весов склонится в нашу сторону.

Самые интимные слова

У выхода из станции метро мне вручили брошюру «Спросите „Родину“!». Страниц в ней всего шестнадцать, зато тираж — полмиллиона. Таких цифр, кажется, не бывало со времен «Политиздата» и отчетных докладов товарища Леонида Ильича Брежнева. Приношу домой, открываю и нахожу на четвертой странице следующее определение: «Национализм — это особенное, обостренное чувство любви к своему народу».

Что-то, думаю, не так. Любовь к своему народу — чувство высокое и благородное, даже если оно обострено — как у Блока или Есенина. А слово «национализм» в русском языке имеет негативную окраску. Откроем словарь Ожегова: «1. Идеология и политика, исходящая из идей национального превосходства и противопоставления своей нации другим. 2. Проявление психологии национального превосходства, национального антагонизма, идеи национальной замкнутости». Как видите, ни малейшего намека на любовь. Имеется «национализм» и в «Словаре иностранных слов» Л. П. Крысина, поскольку слово-то французского происхождения. И тут никаких амуров: «Идеология и политика, направленные на разжигание национальной вражды путем утверждения превосходства одной нации над другими».

В чем неоспоримое достоинство толковых словарей? В том, что они толкуют значения слов исходя только из духа языка. А язык по-хорошему консервативен и не сгибается в угоду политической конъюнктуре или пожеланиям авторитетныхлиц. Были некогда попытки говорить о «хорошем» национализме, но русский язык их не принял, не развернулся в почтительном поклоне на сто восемьдесят градусов. Как ни уговаривайте, а черное белым называть он не станет. Можно с уверенностью сказать: слово «национализм» никогда не приобретет в русском языке положительной оценочной окраски.

Заглянем в толковые словари английского, французского и немецкого языков. И там «национализм» трактуется в целом негативно. Указывается, правда, второе значение этого слова: стремление колониальных народов к независимости и созданию собственных государств. В нашей стране это предпочитали называть «национально-освободительным движением». Слово «нация», восходящее к латинскому глаголу «nascere» (рождать) — лексический интернационализм, имеющийся во многих языках. У него два значения. Во-первых, это этническая общность людей. Во-вторых, «нацией» именуют государство (например, Организация Объединенных Наций). В языках эти два значения уживаются, в социально-политической реальности — не всегда, чему свидетельство — последние события во Франции.

Слово «национальный» в нашем языке по аналогии со всемирным словоупотреблением все чаще стало означать «государственный». Скажем, знаменитая питерская «Публичка» теперь именуется Российской национальной библиотекой. Слово «государственный» постепенно оттесняется как связанное с советским прошлым. Но всегда ли уместно определение «национальный» применительно к стране, которая все еще остается многонациональной? Это проблема, конечно, не только словесная. Выбор прилагательного — дело второе. Предстоит серьезно разбираться с существительными, с реальными сущностями.

Впрочем, мудрость, отстоявшаяся в родной речи, дает нам некоторые нравственные ориентиры. Русскому языку свойственна повышенная деликатность в вопросах народности и патриотизма. Само слово «патриот» наша литература воспринимала как слишком громкое. Пушкину оно казалось экзотичным и не совсем русским: «Чем ныне явится? Мельмотом, космополитом, патриотом… Иль маской щегольнет иной…» Заметьте: «патриот» для Пушкина — это не более чем маска. Над этим словом подшучивал и Грибоедов. Помните, как Фамусов говорит о московских девицах: «К военным людям так и льнут, а потому, что патриотки». Потом Лев Толстой в «Войне и мире» показал всю пустоту псевдопатриотической риторики и обозначил как истинную ценность «скрытую теплоту патриотизма», присущую простым русским людям.

«Люблю отчизну я, но странною любовью» — эта лермонтовская строка остается нашим духовным камертоном. Что значит «странная любовь»? Это чувство целомудренное, интимное, стесняющееся громких слов и деклараций. А песни типа «Россия, Россия, Россия — родина моя!» — это слишком легкая музыка, не наполненная ни глубокой мыслью, ни реальной гражданской ответственностью.

Традиционный образ мировой поэзии — Родина-мать. А в отечественной лирике есть еще и смелое блоковское «Русь моя, жена моя». Истинное сыновнее чувство, подлинная супружеская любовь не выставляются напоказ.

Наши поэты умели говорить о своей привязанности к России как чувстве неожиданном и парадоксальном:

Знать, у всех у нас такая участь,И, пожалуй, всякого спроси —Радуясь, свирепствуя и мучась,Хорошо живется на Руси?

Это Есенин. Обратите внимание на синтаксический сдвиг. Вроде бы нельзя так употреблять деепричастия. «Радуясь, свирепствуя и мучась» не сочетаются с безличным глаголом «живется». Шероховатость по модели «проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа». Но эмоционально этот речевой изгиб работает. И что еще важно: «у всех у нас такая участь». У всех, а не специально назначенных патриотов.

Спросите Родину. Не «Родину» в кавычках, не скороспелую и быстро увядшую партию, а нашу многострадальную и для всех общую отчизну. Какая любовь ей самой нужна? И она ответит: только молчаливая и сдержанная, без громких признаний и демонстраций. Такова наша национальная традиция, от которой нет надобности отступать.

Нельзя ли помягче?

Жизнь жестка, порой жестока. Очень нам всем не хватает мягкости. О ней и пойдет сегодня речь — в буквальном смысле и переносном.

Что согласные звуки бывают твердые и мягкие — ведают уже школьники младших классов. Но, подрастая, об этом благополучно забывают. А между тем различение мягкости и твердости в некоторых случаях — это принципиальный вопрос речевой культуры.

— Опубликована рецензия на мою работу! — радостно извещает некто, произнося заветное слово не с мягким «н» — «реценьзия», (именно так велит норма!), а с противно твердым. Ну, прямо железом по стеклу! Это ошибка не менее грубая, чем пресловутое «ложить». Носитель такого произношения заслуживает только отрицательной рецензии. Тем более что само это слово — из лексикона людей, претендующих на причастность к науке и культуре.

По сути все довольно просто. Зубные согласные перед мягкими зубными, как правило, произносятся мягко. Вам уже скучно стало? Хорошо, не стану морочить вам голову и объяснять, какие согласные относятся к зубным. Проще указать конкретные слова, в которых чаще всего допускается подобная ошибка. Вот вам, к примеру, три важных слова, в которых для наглядности мы выделяем те самые мягкие звуки: беНЬзин, пеНЬсия, пеСЬня. Во всех трех случаях произнесение твердых согласных в указанных местах крайне нежелательно.

Кто-то скажет: а я и так все эти слова правильно произношу, без всяких инструкций. Что ж, очевидно, у вас хороший слух, да к тому же вы с детства вращались в высококультурной среде, усвоив там орфоэпические навыки. Но не у всех со слухом благополучно. Алексей Герман как-то поведал телезрителям самую главную тайну Андрея Миронова. Да нет, не про амуры, про другое. Оказывается, у прославленного актера, так часто певшего на сцене и в кино, просто не было музыкального слуха. Ему приходилось каждую песню («песьню»!) разучивать по нотам. Или вот такая аналогия: иная счастливая женщина съест одно за другим пять пирожных, а талия у нее от этого ни на миллиметр не увеличится. Зачем ей знать про какие-то там калории? А другим приходится даже ломтик жареной картошки строго оценивать с точки зрения калорийности. Так и с речью обстоит дело: у кого-то она естественно безупречна, а кому-то надо себя контролировать, сомневаться, справляться в словарях.

«Осторожно, двери закрываются!» — звучит голос диктора. Спокойный темп, мягкий бархатный тембр, да еще к тому же еще ласкающее слух слово «дьвери». Хороший диктор, он и перед губными звуками зубные мягко произносит. С благородной традиционностью. Но это уже по нынешним временам роскошь, это прямо-таки «от кутюр», а нам бы для начала речевое «прет-а-порте» надо освоить как следует.

В русском языке много заимствованных слов. В некоторых из них перед «е» звучит мягкий согласный, в некоторых — твердый. Иногда позволяются два варианта: можно говорить «рЕтро», а можно «рЭтро» — по вкусу. Но часто норма бывает жесткой и однозначной. Например, «текст» и все от него производные слова произносятся только с мягким «т». Тот, кто, защищая диссертацию, начнет говорить о «тЭксте» и «контЭксте» рискует получить «черный шар» от строгого ревнителя орфоэпии. Так получилось, что иные научные термины, да и само слово «термин» требуют мягкого «т». А вот сугубо бытовые слова «бутерброд» и «свитер» произносятся на солидный манер: «бутЭрброд», «свитЭр» — и никак иначе. Общей закономерности нет. К тому же нормы непрерывно меняются. Писатель Юрий Тынянов в 1930-х годах морщился, слыша, слово «тенор» с мягким «т»: «Это какой-то кенарь», — говорил он. Люди его круга тогда признавали только «тЭнора», а теперь такое произношение считается неправильным.