Надежда Кутьёва - Взгляд. Журналистские истории Страница 4

Краса цветов

Поблекла…

Бесцельно годы пронеслись,

Пока в тоске любовной

Смотрю на долгий дождь…

…Пусть скоро позабудешь ты меня,

Но людям ты не говори ни слова…

Пусть будет прошлое

Казаться лёгким сном.

На этом свете всё недолговечно!

…Есть в этом мире

Один цветок, —

Невидим он,

Но блекнет без следа —

Цветок любви!2

Ки-Но Цураюки сравнил поэзию Комати с «прекрасной женщиной, пораженной болезнью».

Ки-Но Цураюки (ок. 866—945 или 946) – звездное имя поэзии эпохи Хэйян. Поэт происходил из древнего рода Ки, его предки – легендарные герои. Цураюки получил хорошее литературное образование, обладал большими энциклопеди- ческими познаниями. В 36 лет стал главным хранителем придворной библиотеки, составил антологию «Собрание древ них и новых японских песен». Он верил в бессмертие поэтического слова и в предисловии к антологии написал: «Пусть время меняется, все – уходит; пусть радость, печаль сменяют друг друга: слова этих песен – будут и будут!». Цураюки известен и как основоположник дневниковой прозы. Считалось, что мужчине так писать не подобает, поэтому в «Дневнике путешествия из Тоса» рассказ ведётся от лица женщины. Но в стихах Цураюки о любви-небе, любви-реке, любви-разлуке – мужество и благородство:

Летом высоко в горах

Плачет кукушка, —

Быть может, как я,

К небу возносит свой голос,

Томясь от бесплодной любви?..

…Я слов любви

Не говорил.

Лишь в сердце глубоко

Течет, не иссякая

Река любви…

…С тобою расстаюсь

И полнится сердце печалью.

Облаком белым

В туманной дали

Ты скоро растаешь…

Цураюки-философ размышляет о смысле бытия:

Да, сном и только сном должны его назвать!

И в этом мне пришлось сегодня убедиться:

Мир – только сон…

А я-то думал – явь,

Я думал – это жизнь, а это снится…

…Туман весенний, для чего ты скрыл

Цветы вишневые, что ныне облетают

На склонах гор?

Не только блеск нам мил, —

И увяданья миг достоин восхищенья!3

Цураюки прожил около 80 лет, умер в зените славы и в окружении почитателей своего таланта.

Идзуми Сикибу (ок. 976? —?) – еще одна блистательная придворная поэтесса эпохи Хэйян. Время сохранило истории о ее замужествах и романах с принцами, более полутора тысяч стихотворений, «Дневник», но не оставило ни точной даты рождения, ни настоящего имени (Идзуми – провинция, где служил отец поэтессы, «сикибу» – слово, образованное от названия Ведомства церемоний). Зато танка, написанные Идзуми, преодолели время, сохранили подлинные чувства и гармонию слов. Они легки и мелодичны, как жизнь этой женщины:

Всегда видеть тебя

Всегда ловить твои взгляды…

Ах, вот если бы ты,

Став зеркалом этим, ждал

По утрам моего пробужденья!

…Даже если тоска

Сердце мне разобьет

И оно разлетится сотней мелких осколков,

Ни в одном, даже самом ничтожном,

Не погаснет любовь к тебе4.

Акадзомэ Эмон (957—1041), подруга Идзуми, оставившая о ней воспоминания, сама была известным прозаиком и поэтом. После смерти мужа Акадзомэ стала возлюбленной правителя страны Фудзивара, около 1028 г. написала «Повесть о процветании», в которой рассказывалось о времени его властвования.

Родился новый жанр – историческое повествование. Образ правителя выписан мастерски, возвышенно, с обожанием истинно любящей женщины.

И по сей день на двух знаменитых людей Японии – Идзуми Сикибу и Фудзивара – потомки смотрят глазами Акадзомэ.

Лирическая поэзия Акадзомэ наполнена нежностью и печалью:

Был в мире ты,

И самый тяжкий путь

Не был тяжелым.

Но вот я одна, и покрыто росой

Мое изголовье из трав…

…Прошлой весной

Лепестки облетели, но видишь —

Вишня снова в цвету.

Ах, когда б и наша разлука

Оказалась цветам сродни!5

Классик японской поэзии Сайгё (1118—1190) – поэт, путник и скиталец, вошел в литературу не под своим настоящим именем Сато Норикиё, а под псевдонимом, имеющим значение «идущий к Западу».

Жизнь сулила молодому аристократу блистательную придворную карьеру, а в 20 лет к нему пришла и поэтическая слава. Но в 22 года Сато Норикиё внезапно оставил службу, дом, семью и постригся в монахи. Ни его современники, ни потомки не смогли разгадать причину столь решительного поступка. Есть лишь версии: несчастная любовь, обращение к буддизму.

Монах Сайгё много странствовал, с котомкой исходил всю Японию, жил в уединённой горной хижине, созерцая и творя. Стихи Сайгё современные исследователи сравнивают с глотком чистого воздуха в горной глуши, они наполнены свежестью и покоем созерцания:

Увидя тень прохладную под ивой

Где протекала чистая вода,

Я поспешил скорей туда.

Подумал: «Буду здесь недолго», —

Но, очарованный, остался до утра!..

…О, если б кто-нибудь

В пору цветенья сливы

За веткой приглянувшейся

В мой сад

Случайно заглянул!

Но встречаются и строки, полные грусти и одиночества:

«Плачь!» —

Не луна ль сказала, повергая

Меня в печаль

И слезы исторгая

Из глаз моих?..

…И даже мне, ушедшему от мира

Исполненного зла и суеты,

Так тяжки

Сумерки среди болот осенних

Где чайками покинуты кусты…6

Умер Сайгё в горном храме Хирокава. Стояла пора полнолуния и буйно цвели вишни…

Говорят, что Сайгё некогда связывали романтические чувства с Сикиси-Найсинно (1151—1201), дочерью императора Госиракавы, который правил в эпоху междоусобных войн. Сикиси-Найсинно была заподозрена в политическом заговоре, и ей пришлось постричься в монахини.

В печальных и искренних стихах Сикиси увядает любовь, несбывшиеся надежды осыпаются осенней листвой:

Листья павлонии

Все дорожки в саду засыпали.

Невозможно пройти.

Хотя сегодня как будто

Я и не жду никого…

…Нет никого,

Кто потревожил бы груды

Опавших листьев.

Птичьи лапки, и те не коснутся

Сегодня тропинки в саду…

…Несмотря ни на что

Ждала, но дни угасают

Один за другим.

И вместе с ними в сердце

Цвет любви увядает7.

Еще одно яркое имя в японской литературе – Сэй Сёнагон (ок. 966—1017?). С творчеством Сёнагон связывают рождение жанра дзуйхицу (эссе). Придворная дама императрицы Тэйси (Садако) писала заметки «обо всем на свете, иногда даже о совершенных пустяках». Получилась книга «Записки у изголовья», о которой узнали случайно. Случайно началась самостоятельная жизнь книги, которая пережила свою эпоху уже на десять веков. Случайно, словно вспорхнул мотылек, появился новый жанр – эссе, близкий к существовавшему в Китае суйби – «вслед за кистью».

В «Записках у изголовья» нет единой сюжетной линии, не описываются значительные события, проза близка к поэзии. Сёнагон, словно художник кистью, делает наброски своих впечатлений, штрихами зарисовывает дворцовую жизнь, оставляя на тонкой бумаге и блики чувств, и ясные наблюдения, отражающие мир.

«Весною – рассвет. Все белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу…»8, – так начинается эта удивительная книга-путешествие в давно ушедший мир изысканной аристократической культуры средневековой Японии. Знатный вельможа, тайно молящийся в буддистском храме во время паломничества, бойкая нищенка, требующая у фрейлин подношений, сметливый погонщик быков и юная прислужница, у которой разболелись зубы, тени императоров и императриц… Сэй Сёнагон, восхищавшейся изящностью новой тушечницы и храмовыми празднествами, удалось полетом кисти остановить время.