Андрей Буровский - Наполеон - спаситель России Страница 41

Даже численность образованного сословия, дворян­ства, приходится высчитывать приблизительно.

Считается, что к 1795 году в Российской империи жило 36 или 38 млн человек.

В шестой ревизии, перед войной, было учтено только мужское население. Да и была эта ревизия не окончена. Обычно считается, что в 1806-м в Российской империи жи­ло 39 800 тыс[56] человек, в 1811 — 41 млн., в 1815 — 42млн[57]. Конечно, это не точные данные, а то, что называется «экс­пертной оценкой». Плюс-минус несколько сотен тысяч.

Из всего этого населения только 5%, около 2,5 миллио­на, живет в городах, коих при «матушке-Екатерине» насчи­тывается 610. Из этих людей не больше 50 тысяч записаны в купечество. Остальные — мещане, такие же нищие и бес­правные, как и крестьянство.

В Петербурге жило порядка 240-250 тысяч человек. В Москве чуть меньше — около 200-220.

Деревень побольше — примерно 100 000, и получает­ся, что в среднем в деревне живет по 300-340 человек. На юге и западе деревни побольше, с населением человек в 500, в 1000, и встречаются почаще. Север и Сибирь со­всем малолюдные, глухие, там много деревень с числом жителей в 20, в 30 человек.

62% крестьян — крепостные, собственность помещи­ков, и получается, что наиболее типичный русский чело­век конца XVIII века — крепостной мужик; их порядка 57-58% всего населения.

Но полное и удручающее бесправие — это только одна из бед, которая свалилась на основную часть наро­да... и может быть, даже не самое ужасное зло.

Судя по всему, еще страшнее в их положении было при­надлежать к категории туземцев, находящихся за рамками цивилизации. «Необразованный» крестьянин для «просве­щенного» дворянина был не только ценной собственно­стью, но, ко всему прочему, еще и «русским азиатом», под­лежащим переделке, перевоспитанию. Ведь переделывал же Петр дворянство?! Так почему бы уже переделанному, «сменившему кожу» дворянству не проделывать то же самое с крестьянами? Такая цивилизаторская работа не только осмысленна, она даже и благородна. Не просто «мы» мордуем «их» как нам нравится, но «мы» «их» превра­щаем в цивилизованных людей.

Любое включение крестьянина, человека из народа, в барскую жизнь, в жизнь правительства (скажем, взя­тие в армию) означало не просто продвижение вверх по общественной лестнице... Нет! Тем самым он переходил в другую культурную среду, буквально в другую цивили­зацию. Из категории «русских азиатов» (или «русских аф­риканцев», с тем же успехом) он переходил в категорию русских европейцев.

Сами эти «европейцы» могли культивировать самые дикие представления и о Европе, и о самих себе. Очень часто для них «Европой» становилось отсутствие тради­ции — и народной, и религиозной. Ведь традиции были смешны, нелепы, символизировали собой отсталость. Освобождение от традиций символизировало прогресс, свободу, движение вперед... одним словом, европейскость.

Потому и гарем, совершенно немыслимый ни в одной европейской христианской стране, становился как бы ев­ропейским явлением, а владелец гарема, веселый, иронич­ный вольнодумец, переписывался с Вольтером, и стано­вился европейцем и даже рьяным борцом за просвещение, западником и либералом. Заворот мозгов невероятный, кто же спорит, но так было.

А для крестьянина, замордованного русского туземца, включение в эту среду, в систему образа жизни и пред­ставлений, которые верхи общества изволят называть «ев­ропейской», — это есть и повышение его статуса, и приоб­щение к высшим ценностям, и признание его достоинств.

Разумеется, существовали и совершенно реальные ме­ханизмы приобщения к культурным ценностям у прислуги в домах с картинами, библиотеками, домашними театрами, вполне европейским или почти европейским строем жиз­ни. Такое приобщение играло роль одного из механизмов действительной, а не только надуманной европеизации страны. Я и не думаю отрицать действия этого механизма, и хочу только лишний раз показать читателю: далеко не все, что называлось европейством в XVIII и начале XIX веков, действительно имеет к нему хоть какое-то отношение.

В эпоху правления Екатерины русский народ окон­чательно разделяется на два... ну, если и не на два народа в подлинном смысле, то по крайней мере на два, как говорят ученые, субэтноса.

Одни — это продолжающие свою историю великороссы-московиты. Это основная часть народа. Великороссы — имперский народ, этнический центр Российской империи. Но они считаются таким же туземным народом, как укра­инцы, татары, буряты или грузины.

Другие — это субэтнос, сложившийся в петербургскую эпоху. Имперские великороссы, дворянство и чиновники, «русские европейцы». Как и во всех империях, путь в рус­ские европейцы открыт. И русский туземец, и любой дру­гой подданный империи может сделать карьеру, получить образование, преобразовать себя по образу и подобию русских европейцев. «В князья не прыгал из хохлов»? — писал Пушкин. Хохол тут явно туземец. Если человек стал князем — он уже не хохол, он уже русский европеец.

У каждого из этих субэтносов есть все, что полагается иметь самому настоящему народу, — собственные обычаи, традиции, порядки, суеверия, даже свой язык... Ну, ска­жем так, своя особая форма русского языка.

У Николая Семеновича Лескова описана его собствен­ная бабушка, которая свободно произносила такие слож­ные слова, как «во благовремении» или «Навуходоносор», но не была в силах произнести «офицер» иначе, чем «охвицер», и «тетрадь» иначе, нежели «китрадь». То есть, называя вещи своими именами, эта туземная бабушка цивилизован­ного Н.С. Лескова говорила по-русски с акцентом. Сама она была русская? Несомненно! Но ведь и образованный человек, пытаясь говорить на «народном» языке, тоже го­ворит с акцентом. Он, выходит, тоже иноземец?

Каждым из этих двух форм русского языка можно овладеть в разной степени. Барышня-крестьянка, Лиза Муромцева, достаточно хорошо владеет «народной» фор­мой русского языка — по крайней мере достаточно хоро­шо, чтобы Алексей Берестов действительно принял бы ее за крестьянку[58]. Не понятно, правда, признали ли бы ее «своей» настоящие крестьяне. По крайней мере на­родовольцев, «идущих в народ», крестьяне разоблачали сразу же, и разоблачали именно так, как ловят незадач­ливых шпионов: по неправильному ношению одежды, по бытовым привычкам, по незнанию характерных деталей. И конечно же, по языку.

В Персии с английским шпионом Вамбери (венгерским евреем по происхождению) произошла беда: играл во­енный оркестр, и Вамбери, сам того не сознавая, начал притопывать ногой. Он-то сам не замечал, что он делает, но окружающие превосходно это заметили. Будь вокруг и остальные тоже переодетыми европейцами, Вамбери, может быть, и ушел бы невредим... Но все на площади были, что называется, самыми натуральными персами и с радостными воплями потащили Вамбери в тюрьму — всем было ясно, что он вовсе не восточный человек, а «ференги». А зачем «ференги» может одеваться в одежду персов? Ясное дело, шпионить!

Вамбери в конце концов доказал, что он восточный че­ловек: трое суток он почти беспрерывно орал и ругался последними словами на трех местных языках, и в конце концов тюремщики пришли к выводу — «ференги» так орать не может! И выпустили Вамбери, майора британской раз­ведки.

Вот так же все не очень ясно с Лизой. Она может об­мануть парня того же общественного круга, то есть имею­щего такой же бытовой опыт, такое же знание «народной» формы русского языка. Трудно сказать, что сказали бы на­стоящие крестьянки, выйди Лиза Муромцева к колодцу с ведрами и в своем деревенском наряде; может быть, они сказали бы словами тюремщиков Вамбери: «Ты ференги!». Достаточно Лизе показать, что она не умеет и что ей тяже­ло тащить ведра на коромысле, достаточно непроизволь­ным жестом аккуратного человека начать искать носовой платок — и для окружающих все станет ясно — она вовсе не крестьянка! Она «русская мем-сахиб», вот кто она!

Играя крестьянку, она ведет себя не только как человек другого круга, но как иностранка. Ведь для нее все обо­роты речи, употребляемые в обличье Акулины, — это не «настоящий» русский язык, использование его — только девичья игра, увлекательная, пряно-рискованная. Девуш­ка прекрасно знает, что «на самом деле» по-русски говорят совсем не так.

И дело ведь не только в языке. Дело во множестве де­талей, которые и передать бывает трудно. Волей-неволей мы уже затронули одежду. А ведь такие простые вещи, как рубашка (без карманов, между прочим!), кушак вме­сто брючного ремня, лапти, сарафан или шапка, — это не просто каким-то образом скроенные и сшитые куски тка­ни — это же еще и привычка их носить, привычка удовлет­ворять свои потребности, будучи одетым именно так, а не иначе.

Сарафан — это не просто свободная удобная одежда — это еще и походка, которая вырабатывается ходьбой в та­ком сарафане и в легких (легче сапог и ботинок) лаптях. Это и привычка особенно осторожно обходить глубокую грязь и лужи — ведь лапти промокают гораздо сильнее кожаной обуви.