М Бахтин - Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса Страница 43

Таким образом, и пролог к третьей книге посвящен развенчанию односторонней серьезности и защите прав смеха, которые остаются за смехом даже и в серьезнейших условиях исторической борьбы.

Той же теме посвящены и оба пролога к четвертой книге (т.е. так называемый "старый пролог" и посвятительное послание кардиналу Одэ). Здесь Рабле, как мы уже говорили, развивает свою доктрину о веселом враче и о целительной силе смеха, основываясь на Гиппократе и других авторитетах. В этих прологах много площадных элементов (особенно в старом прологе). Мы остановимся здесь только на образе веселого врача, увеселяющего своих больных, от лица которого и дается пролог.

Следует прежде всего подчеркнуть, что этот образ врача, говорящего в прологе к четвертой книге, включает в себя существенные народно-площадные черты. Образ врача у Рабле очень далек от узкопрофессиональной жанровой карикатуры на врача в литературе последующих эпох. Этот образ сложен, универсален и амбивалентен. В его противоречивый состав входят, как верхний предел, - "врач, подобный богу" Гиппократа и, как нижний предел, врач-скатофаг (пожиратель кала) античной комедии, мима и средневековых фацетий. Врач имеет существенное отношение к борьбе между жизнью и смертью в человеческом теле и особое отношение к родам и к агонии: он участник рождения и смерти. Ведь врач имеет дело не с завершенным, замкнутым и готовым телом, - но именно с телом рождающимся, становящимся, беременным, рожающим, испражняющимся, больным, умирающим, расчленяемым на части, то есть с тем самым телом, которое мы встречаем в проклятиях, ругательствах, в божбе, вообще во всех гротескных образах, связанных с материально-телесным низом. Врач, как участник и свидетель борьбы между жизнью и смертью в теле больного, особым образом связан и с испражнениями, особенно с мочой, роль которой в старой медицине была огромна. На старинных гравюрах врача обычно изображали держащим в руке на уровне глаз стакан с мочой110. В моче он читал судьбу больного, она решала вопрос жизни и смерти. В послании к кардиналу Одэ, приводя примеры суровых врачей, Рабле передает (из "Мэтра Пателена") характерный вопрос больного, обращенный к врачу:

Не смерть ли предвещает Мне, доктор, цвет моей мочи?

Таким образом, моча и другие испражнения (кал, рвота, пот) в плоскости старой медицины получали вторичное дополнительное отношение к жизни и смерти (помимо своей ранее выясненной нами связи с телесным низом и землей).

Этим еще не исчерпываются гетерогенные элементы, входящие в сложный и противоречивый образ врача. Тем цементом, который связывал все эти чужеродные моменты - от высокого гиппократовского предела до нижнего ярмарочного, - для Рабле был именно смех в его универсальном и амбивалентном значении. В том же послании к кардиналу Одэ Рабле дает чрезвычайно характерное, в духе Гиппократа, образное определение медицинской практики:

"И правда, у Гиппократа мы находим чрезвычайно меткое сравнение врачебной практики с битвой и фарсом, в коих принимают участие три действующих лица: больной, врач и болезнь".

Фарсовое восприятие врача и борьбы жизни со смертью (со скатологическими аксессуарами и с универсализмом значений) характерно для всей эпохи Рабле. Мы встречаемся с ним у некоторых писателей XVI века и в анонимной литературе фацетий, соти и фарсов. Так, например, в одной соти беззаботные и веселые "дети Глупости" поступают на услужение к "Миру". Но "Миру" нельзя угодить, он придирчив; очевидно, "Мир" болен; к нему приглашают врача, который исследует мочу "Мира" и находит у него мозговую болезнь; оказывается, "Мир" одержим страхом перед мировой катастрофой, перед гибелью в потопе и огне. В заключение "детям Глупости" удается вернуть "Мир" к веселому настроению и беспечности.

По сравнению с Рабле, здесь, конечно, все гораздо примитивнее и грубее. Но традиционный состав образов очень близок к раблезианскому (включая и потоп и огонь в их карнавальном аспекте). Универсализм и космичность образов в соти резко подчеркнуты, но они носят здесь несколько отвлеченный характер, граничащий с аллегорией.

***

Мы рассмотрели роль площади и ее "голосов" в прологах Рабле. Теперь мы рассмотрим отдельно некоторые речевые жанры площади и прежде всего площадные "крики". Мы говорили, что эти практические жанры проникают в художественную литературу эпохи и часто играют в ней существенную стилистическую роль. Мы видели это и в разобранных нами прологах.

Остановимся прежде всего на самом простом, но довольно существенном для Рабле площадном жанре - на "криках Парижа" ("cris de Paris").

"Крики Парижа" - это громкая реклама парижских торговцев111. Этим крикам придавалась ритмическая стихотворная форма; каждый определенный "крик" - это четверостишие, посвященное предложению и восхвалению одного определенного товара. Первый сборник "криков Парижа", составленный Гильомом де Вильнев, относится к XIII веку, последнее же собрание "криков" Клемана Жаннекена относится уже к середине XVI века (это "крики", современные Рабле). Имеется довольно богатый материал и для промежуточных эпох, особенно для первой половины XVI века. Таким образом, историю этих знаменитых "криков" можно проследить на протяжении почти четырех веков112.

"Крики Парижа" пользовались большой популярностью. Был даже создан особый "Фарс криков Парижа", подобно тому как в XVII веке были созданы "Комедия пословиц" и "Комедия песен". Фарс этот был построен на "криках Парижа" XVI века. У известного французского художника XVII века Авраама Босса есть картина под названием "Cris de Paris", где изображены мелкие уличные торговцы Парижа.

"Крики Парижа" - очень важный документ эпохи не только для историка культуры и историка языка, но и для литературоведа. Они не носили того специфического и ограниченного характера, как реклама нового времен, да и сама литература, даже в своих высоких жанрах, вовсе не была замкнута ни для каких видов и форм человеческого слова, какой бы практический и "низменный" характер они ни носили. Национальный французский язык в ту эпоху впервые становился языком большой литературы, науки и высокой идеологии. До этого он был языком фольклора, языком площади, улицы, базара, языком мелких торговцев, языком "криков Парижа", удельный вес которых в живом словесном творчестве в этих условиях был довольно значительным.

Роль "криков Парижа" в площадной и уличной жизни города была громадной. Улицы и площади буквально звенели от этих разнообразнейших криков. Для каждого товара - еды, вина или вещи - были свои слова и своя мелодия крика, своя интонация, то есть свой словесный и музыкальный образ. Как велико было это разнообразие, можно судить по сборнику Трюке 1545 года - "Сто семь криков, которые кричат ежедневно в Париже". Но этими ста семью криками, приведенными в сборнике, дело не исчерпывалось: их можно было слышать в течение дня гораздо больше. Необходимо еще напомнить, что в ту эпоху не только вся без исключения реклама была устной и громкой, была "криком", но и всякие вообще извещения, постановления, указы, законы и т.п. доводились до народа в устной и громкой форме. Роль звука, роль громкого слова в бытовой и культурной жизни эпохи была громадной, - она была несравненно большей, чем даже теперь - в эпоху радио. XIX же век по сравнению с эпохой Рабле был просто немым веком. Этого нельзя забывать при изучении стиля XVI века и в особенности стиля Рабле. Культура народного вульгарного языка была в значительной степени культурой громкого слова под открытым небом, на площадях и улицах. И в этой культуре слова "крикам Парижа" принадлежало свое весьма значительное место.

Какое же значение имели эти "крики Парижа" для творчества Рабле?

В самом романе имеются прямые аллюзии на эти "крики". Когда король Анарх был разбит и свергнут с престола, Панург решил приучить его к труду и сделал его продавцом зеленого соуса. Он стал учить короля "кричать" зеленый соус, чему жалкий и неспособный король далеко не сразу мог научиться. Рабле не приводит текста "крика", но в уже названном нами сборнике Трюке (1545) в числе ста семи криков имеется и "крик" зеленого соуса.

Но дело вовсе не в прямых или косвенных аллюзиях Рабле на "крики Парижа". Вопрос об их влиянии и об их параллельном значении надо ставить и шире и глубже.

Прежде всего необходимо напомнить о громадной роли рекламирующих тонов и рекламирующих номинаций в романе Рабле. В этих тонах и номинациях, правда, не всегда можно отделить тона и образы торговой рекламы от рекламных же тонов и образов балаганного зазывалы, продавца медицинских снадобий и актера, врача-шарлатана, ярмарочного составителя гороскопов и т.п. Но не подлежит никакому сомнению, что и "крики Парижа" внесли сюда свою лепту.

Некоторое влияние "крики Парижа" имели и на эпитет Рабле, который часто носит у него "кулинарный" характер и заимствуется из словаря, каким обычно "крики Парижа" характеризуют высокие качества предлагаемых блюд и вин.