Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6276 ( № 21 2010) Страница 43

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

…………………………

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Перед разуверившимся, подавленным поэтом тогда открылся путь, по существу, в никуда.

Усугубляли его мрачные настроения и внешние обстоятельства. Продолжилось казавшееся бесконечным разбирательство по поводу пушкинской элегии «Андрей Шенье», фрагмент которой (ранее не прошедший цензуру) распространился в списках под заголовком «На 14 декабря». А потом до сведения правительства дошла кощунственная «Гавриилиада» (1821), и началось ещё одно, чреватое катастрофой следствие.

За богохульство автору поэмы по закону полагались Сибирь, каторга. Но всё завершилось не рудниками, а «очищением» Пушкина и его выходом из тупика отвратительной, проклинаемой обыденности на иные жизненные и творческие рубежи. Другими словами, именно «благодеяние» (В.С. Непомнящий) – суровое испытание делом о «Гавриилиаде», которая много лет бередила душевные раны, позволило поэту постепенно обрести однажды утерянные смыслы бытия.

У истоков же дела о «нечестивейшей» поэме, то есть там, где на распутье бессильно маялся поэт, сызнова встал монах.

Предыстория его появления на публике вкратце такова. У Валериана Фотиевича Митькова (1800–1865), отставного штабс-капитана лейб-гвардии Финляндского полка (и брата осуждённого по II разряду декабриста), имелся рукописный сборник всяческих стихотворений «буйного или сладострастного» характера. Среди прочих опусов в тетради находилась и «Гавриилиада», которую Митьков, «молодой человек без характера, без нравственности, легкомысленный, способный на всякое дурное впечатление» (такая характеристика дана ему в бумагах III Отделения), подчас зачитывал приятелям.

Благодаря чтениям, проходившим «с некоторым даже напряжением голоса», содержание поэмы стало известно и дворовым людям Митькова. А те, поразмыслив, вознамерились уведомить духовные и светские власти о предосудительном поведении своего скабрёзного господина. С этой целью они и похитили однажды у Митькова святотатственную рукопись. Неграмотным холопам оставалось найти пособника, могущего составить подобающее «прошение».

Долго искать не пришлось: в Великий пост грамотей пришёл к ним сам.

Позднее, на допросе у петербургского военного генерал-губернатора, митьковская челядь призналась, что это был «монах, ходивший с книгою для собирания подаяний, имени коего, равно и из какого он монастыря или обители, они не знают». Прочитав вручённую ему «Гавриилиаду», незнакомец убеждённо молвил: «Это сочинение богохульное».

Далее дворовые люди показали: «Тогда они открыли намерение своё довесть до сведения о нём (сочинении. – М.Ф.) Его Высокопреосвященства митрополита Серафима и представить самую тетрадь. Монах одобрил сие намерение, советовав, однако же, подать прошение в духовную консисторию. Тут они к нему же обратились, прося его написать им таковое прошение, на что монах и согласился, и чрез три дня принёс вчерне написанное, говоря, чтоб, переписав на гербовой бумаге однорублёвого клейма, подали в консисторию».

К этому крепостные присовокупили, что «они спрашивали монаха сего об имени; но он сказал: «На что вам знать моё имя; я сделал христианское дело»».

Поэма и изготовленная бумага, адресованная на имя царя, в конце мая 1828 года попали в руки митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Серафима (Глаголевского). Ужаснувшийся владыка препроводил «прошение» и «Гавриилиаду» к статс-секретарю Н.Н. Муравьёву. Делу дали ход, о нём доложили императору.

В последующие месяцы Пушкину довелось пережить и страх, и «змеи сердечной угрызенья», и унижение, и приступы отчаяния. Всячески пытаясь выкрутиться, он приписал авторство поэмы покойному князю Д.П. Горчакову, ввёл в заблуждение своих друзей и лгал в ответах на расспросные пункты, предложенные Временной верховной комиссией. «Вряд ли был в его жизни момент большего в собственных глазах позора», – справедливо пишет по этому поводу В.С. Непомнящий.

Уже осенью, 2 октября, поэт был в третий (!) раз вытребован в комиссию. Там ему показали высочайшую резолюцию, присланную из Варны (шла брань с Турцией, и Николай I находился на театре военных действий). Царя, кажется, удовлетворяли пушкинские разъяснения, но он желал, чтобы стихотворец посодействовал правительству обнаружить того, «кто мог сочинить подобную мерзость».

Главнокомандующий граф П.А. Толстой рекомендовал поэту «не отговариваться от объявления истины». И в тот же день Пушкин написал императору конфиденциальное послание, где признался в авторстве «Гавриилиады» – «шалости столь же постыдной, как и преступной».

Находясь под дамокловым мечом, он пошёл ва-банк.

Спустя ровно две недели, 16-го числа, Пушкину сообщили, что государь ознакомился с его письмом и повелел прекратить расследование. Царь поступил более чем великодушно: он пощадил честь и простил поэта, не оглашая покаянного пушкинского текста. Но бюрократические формальности всё же были соблюдены: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено», – начертал Николай Павлович 31 декабря 1828 года на докладной записке Н.Н. Муравьёва.

«Гавриилиада» была отброшена Пушкиным, как осточертевшая «выползина». Впоследствии поэт «всячески истреблял её списки, выпрашивал, отнимал их и сердился, когда ему напоминали о ней» (П.И. Бартенев).

На исходе злосчастного 1828 года он написал:

Как быстро в поле, вкруг открытом,

Подкован вновь, мой конь бежит!

Как звонко под его копытом

Земля промёрзлая звучит!..

Легли на бумагу в ту пору и иные «непечальные» строки и строфы – признаки наметившегося перелома в настроениях поэта. «Вообще, кажется, нет в нём прежней тоски», – сообщил жене в письме от 19 декабря (выделив слово «тоска») хорошо изучивший Пушкина князь П.А. Вяземский.

И тогда же, в конце декабря 1828 года или в самом начале января 1829-го, поэт, очутившись на детском балу московского танцмейстера П.А. Иогеля, впервые увидел юную Наташу Гончарову. Тут стал намечаться сюжет для другой поэмы.

Пушкин так никогда и не узнал о страннике, который приблизил развязку истории с «Гавриилиадой». А монах, сделав «христианское дело», бесследно исчез. «С тем он ушёл, и более его нигде уже не встречали», – клялись дворовые люди Митькова на следствии. Не поверившие им дознаватели всё же попытались найти составителя «прошения», однако предпринятые поиски не дали результатов.

Кому сон, кому явь.

Русская поговорка

III Весною 1835 года (предположительно в мае-июне) Пушкин написал балладу «На Испанию родную…» – сокращённое (в сто двенадцать строк) переложение поэмы англичанина Роберта Саути «Родерик, последний из готов». А чуть раньше (возможно, в начале мая, в Тригорском) он сочинил отрывок, как бы предваряющий «испанскую балладу» (под черновиком написано в скобках: «Родриг»). В Большом академическом собрании сочинений поэта помещена следующая редакция первых двадцати пяти стихов отрывка*:

Чудный сон мне Бог послал –

С длинной белой бородою

В белой ризе предо мною

Старец некой предстоял

И меня благословлял.

Он сказал мне: «Будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь царствия небес.

[Скоро странствию земному]

Твоему придёт конец.

Уж готов<ит> ангел смерти

Для тебя святой венец…

Путник – ляжешь на ночлеге,

В <гавань> , плаватель, войдёшь.

[Бедный] пахарь утомленный,

Отрешишь волов от плуга

На последней борозде.

Ныне грешник тот великой,

О котором предвещанье

Слышал ты давно –

Грешник ждан<ный>

[Наконец] к тебе [приидет]

Исповедовать себя,

И получит разрешенье,

И заснёшь ты вечным сном».

* В квадратные скобки заключены строки и слова, зачёркнутые Пушкиным; в угловые – дополнения, сделанные редакторами Большого академического собрания сочинений.

Варианты чернового автографа стихов о явлении и речах неведомого «старца» в белых одеждах не имеют, что показательно, никаких смысловых разночтений с приведённым текстом.

В «предвещанье» некоего старца о «грешнике» современные учёные усматривают намёк на широко известное предсказание немецкой гадалки А.Ф. Кирхгоф, сделанное Пушкину в Петербурге в 1819 году. Та, в частности, напророчила молодому чиновнику, что «он проживёт долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека…». «Очевидно, весной 1835 года Пушкин почувствовал, – полагают И.З. Сурат и С.Г. Бочаров в новейшем очерке жизни и творчества поэта, – что приближается момент исполнения полученного им в 1819 году пророчества – момент, которого он давно и определённо ждал».