Борис Бурлак - Каменный пояс, 1984 Страница 44

Комментаторы «Дневника» осторожно поправляют: И. И. Пущин женился в 1857 году на вдове декабриста М. А. Фонвизина Наталье Дмитриевне, не служил он и «на видном месте в Москве», там ему было запрещено жить. Но ведь осуждение «безнравственной независимости» Пущина это оценка вовсе не Шевченко. «Старушки сообщили мне, что…» В «Дневник» занесен их рассказ, и слова о Пущине — тоже от них.

В течение последующих полутора месяцев имя Дороховой в «Дневнике» не упоминается. Это, однако, не означает, что их общение прервалось. И в запись от 20 декабря она снова входит на правах давней и доброй знакомой, виденной не вчера, так позавчера, или третьего дня:

«Я… хотел уйти (с репетиции благотворительного спектакля, основу которого составляли «живые картины». — Л. Б.), но меня остановила Марья Александровна Дорохова и просила поставить и осветить ее Ниночку. Ниночка, не красавица, явилась в картине очаровательною…»

А на следующий день:

«Спектакль… сошел хорошо… Ниночка Пущина была очаровательна».

Снова перерыв. Но и этот — только в записях.

…«11 января. Сегодня суббота. По субботам я и милейшая К. Б. Пиунова обедаем у М. А. Дороховой. Но сегодня я должен отказаться от этой радости, и моя милая компаньонша отправилась сам-друг с портретом М. С. Щепкина, присланным им в подарок Марье Александровне…»

Шевченко полюбил Пиунову. Он строит планы женитьбы, он мечтает о семейном счастье. И вновь прибегает к помощи той же Дороховой.

Но нет, юная актриса не намерена связывать жизнь с Шевченко.

…«3 февраля. Ниночка Пущина именинница. Вчера я уведомил Пиунову об этом с намерением увидеться и поговорить с нею, но политика мне не далась. Возлюбленная моя явилась, поздравила именинницу и через полчаса уехала…»

А вот запись от 6 февраля. Приведу ее частично.

…«После… репетиции зашел к Марье Александровне. Встретил у нее старого моего знакомого, некоего г. Шумахера. Он недавно возвратился из-за границы и привез с собою 4 № «Колокола». Я в первый раз сегодни увидел газету и с благоговением облобызал».

За четыре с лишним месяца перед этим он сравнивал Дорохову с изображением Свободы, затем узнал, что ее воспитанница Нина — дочь декабриста Пущина, и вот в этом же доме встречает поэта-сатирика Петра Васильевича Шумахера, принесшего с собой (к Дороховой) еще не виданный Тарасом Григорьевичем «Колокол».

О Дороховой Шевченко вспоминает по разным поводам.

«19 февраля… Великое это начало… (работа губернского комитета по «улучшению быта помещичьих крестьян», — Л. Б.) открыто речью военного губернатора А. Н. Муравьева, речью не пошлою, официальною, а одушевленною, христианскою, свободною речью. Но банда своекорыстных помещиков не отозвалася ни одним звуком на человеческое святое слово. Лакеи! Будет ли напечатана эта речь? Попрошу М. А. Дорохову, не может ли она достать копию».

20 февраля.

«Один экземпляр моего нерукотворенного образа[1] подарил М. А. Дороховой, он ей не понравился, выражение находит слишком жестким. Просил достать копию речи Муравьева, обещала…»

Наконец, подошел день отъезда из Нижнего Новгорода. Накануне — 7-го марта — Шевченко записал:

«От часу пополудни до часу пополуночи прощался с моими нижегородскими друзьями. Заключил расставание у М. А. Дороховой…»

Ну, а в Петербурге, сразу по приезде:

«Заказал фотографический портрет в шапке и тулупе для М. А. Дороховой…»

О ней он помнил.

Вскоре мне представилась возможность поехать в Москву, в архивы, и прежде всего в Рукописный отдел Библиотеки имени В. И. Ленина.

Ираклий Андроников попытался как-то раскрыть перед читателем всю грандиозность этого хранилища. Но как бы много об уникальнейших документах мы из статьи его ни узнали, это только малая, крохотная частица того, что находится в бесчисленных сейфах и заслуживает быть известным.

Пальцы мои привычно перебирали алфавит карточек.

Дорохова (урожденная Плещеева), М. А.!

Письмо к Жуковскому, Василию Андреевичу…

Она самая? Совпадение?

Дорохова Мария Александровна!

Письмо — нет, целая подборка писем — к декабристу Батенькову…

Снова Дорохова, и инициалы те же… Письма к Фонвизиной, вдове декабриста…

Пущину Ивану Ивановичу!

Уж тут сомнений нет. Дорохова — Нина — Пущин… Час-другой, и я узнаю многое.

Письмо к Жуковскому, на французском языке[2], дошло к нам еще из тридцатых годов прошлого века.

Я не буду его цитировать, не стану и пересказывать. Скажу одно: звучит в нем дочерняя нежность и говорит оно о дружбе — давней и искренней.

За пределы занимающих меня лет этот факт выходит. Но могу ли сбросить его со счетов? Ведь гласит же народная мудрость: «Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты»…

Друзей у Дороховой было много.

«Всегда люблю и буду любить вас по-прежнему…»

Это уже из письма к Батенькову[3].

«Я скоро буду принадлежать вам совершенно, мои друзья…»

То же письмо, только несколькими строками ниже.

Один из видных членов Северного общества, Гавриил Степанович Батеньков, к движению декабристов примкнул только в год восстания, и тем не менее, среди пятисот арестованных именно он — после пяти казненных — понес наиболее тяжкую кару: двадцатилетнее одиночное заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Лишь в 1846-м его отправили на поселение в Томск; в течение десяти лет, до амнистии декабристов, Батеньков жил в семье коренных томичей.

Туда, в Томск, и писала Дорохова.

Да ведь и сама она находилась тогда в Сибири!

«Я нашла, что Иван Иванович Пущин помолодел…»

Это письмо датировано 1854-м, 10 сентября. Отправлено оно из Ялуторовска — городка, в течение долгих лет служившего местом ссылки многих декабристов.

А о ком дальше?

«Когда я вижу кого-нибудь из его товарищей, мне кажется, что я не совсем его потеряла и что я вижу частицу его самого…»

Неподдельно-глубокая грусть звучит в признании женщины.

Кого она потеряла? Где и когда?

Дорохова лишилась дочери; я читал об этом в одном из комментариев к «Дневнику» Шевченко.

Но тут «его товарищей», «его потеряла», «частицу его самого»…

Внесут ли ясность письма последующие?

Тот же, пятьдесят четвертый, а письмо уже из Москвы:

«Грустна была моя встреча с матушкой моего покойного друга! Вообразите, что это бедное старое дитя, при первом слове, начала делать выговоры Петру Александровичу, говоря, что он погубил ее, что она от него только плакала всю жизнь и так далее; слышать упреки тому, кого я считаю святым, тому, которого никто не мог упрекнуть ни в чем, слышать это от его матери было для меня убийственно…»

Петр Александрович… Умерший в конце 1853-го или в 1854-м…

Достаточно было посмотреть «Алфавит декабристов», чтобы убедиться: лицо это — П. А. Муханов, член Союза благоденствия и участник собраний членов Тайного общества в Москве после 14 декабря; умер он 12 февраля 1854 года в Иркутске.

1855-й.

Дорохова уже в Нижнем Новгороде.

«Мы живем пока очень тесно… и жалованье мое гораздо менее, чем было в Иркутске…»

(Иркутске! Вот где она служила!) Но женщина не сетует:

«Благословляю небо, что не оставило меня на дороге Сибири…»

И в этом же письме:

«Никто не проедет мимо меня из вас, чтобы я не обошла и не расцеловала сто раз, и я все не теряю надежды… и я не умру, не прижав вас к любящему моему сердцу…»

Читая письмо, чувствуешь: ее томит одиночество, и только в делах находит она забвенье.

1856-й.

Дорохова радуется — она теперь не одна.

«Бог меня наградил общим милым ребенком… Пусть он наградит доброго Ивана Ивановича за добро, которое он мне сделал, уступя мне свое сокровище!»

Но и в новых заботах не оставляет ее мысль о друзьях в суровом краю ссылки.

Она ждет возвращения декабристов:

«Как я буду тогда счастлива, увидя всех моих чудных и святых друзей…»

А несколько месяцев спустя откровенно ликует:

«Ура! ура! Ура!.. наконец-то мы увидимся, вы приезжайте прямо ко мне, моя душа, мой чудный Гаврила Степанович!..»

Уже в ноябре — продолжался 1856-й — в доме Марии Александровны начались дорогие ей встречи.

«4 числа проводила я Пущина в Питер», —

писала она 8 декабря Батенькову.

Встречи продолжались, за ними следовали разлуки.