Вениамин Росин - И здесь граница Страница 5

Кублашвили не мог причислить себя к робкому десятку, однако у обитой черным дерматином двери кабинета оробел и нерешительно затоптался. Просто язык не поворачивался сказать начальнику штаба погранотряда, что не хочет оставаться на сверхсрочную. Пять лет прослужил только здесь, на западной границе, пора и домой. Да и мать чуть ли не в каждом письме зовет к себе.

Кублашвили отошел к окну и рассеянным взглядом окинул просторный, выложенный брусчаткой двор.

Вот выкурит одну и зайдет. Тянуть нечего. Решил — значит решил. В эту минуту кто-то сильными руками сжал его плечи. Кублашвили обернулся и обомлел: Карацупа! Начальник пограничной школы, в которой он учился сразу после войны, любимый наставник и учитель!

— Никита Федорович! — воскликнул Кублашвили и широко улыбнулся. — Вот уж действительно неожиданная встреча! Говорят, вы сейчас служите в Москве? Вы себе не представляете, как я рад видеть вас!

— И я рад, Варлам! Поверишь, встречу бывшего своего курсанта — будто родного сына увижу, — растроганно произнес Карацупа и, обняв Кублашвили, трижды, по русскому обычаю, поцеловал.

Они присели на стоящие вдоль стены стулья.

— А я, Никита Федорович, часто вспоминаю нашу школу…

— Да-а, славное было времечко, — согласился Карацупа. — И курс ваш подобрался очень хороший. Дружный, боевой… Славные ребята… Больше половины фронтовиков. Помнишь, только и пели: «Едут, едут по Берлину наши казаки!»

— Как не помнить, Никита Федорович? Помню…

Кублашвили жадно всматривался в лицо Карацупы.

«Почти не изменился за эти годы. Все такой же загорелый, крепкий. Разве лишь «гусиных лапок» прибавилось под глазами да посеребрились виски…»

И еще Кублашвили думал о том, сколько стараний прилагал Карацупа, чтобы они, будущие следопыты, побольше знали, умели. И откуда у него, человека уже немолодого, брались силы? От подъема до отбоя на ногах. Нередко и после отбоя можно было увидеть его склонившимся над учебниками и конспектами — Никита Федорович готовился к очередным занятиям. А поутру снова с курсантами. Выбритый, подтянутый.

Вся школа души не чаяла в Никите Федоровиче. За то, что щедро, не скупясь, делился своими знаниями, опытом. За справедливость, душевность, простоту в обращении.

Да и как было не уважать бывалого пограничника, если он Сам обезвредил более четырехсот пятидесяти агентов японской и гитлеровской разведок — противника вероломного, дьявольски изощренного, использовавшего самые грязные приемы и методы ради достижения своей цели.

(Уже много лет спустя, узнав о присвоении полковнику Карацупе звания Героя Советского Союза, Кублашвили искренне порадовался за своего учителя).

— Вы наверняка уже забыли, — прервал молчание Кублашвили, — а я до сих пор помню, как вы с одним мешком…

На худощавом лице Карацупы отразилось удивление.

— Постой, постой, с каким мешком? Что-то запамятовал.

— Напомню вам, Никита Федорович. Как-то на практических занятиях я изображал нарушителя. Задерживать меня назначили Авдеева. А Дик у Авдеева был ростом с матерого волка и хватка прямо-таки железная. Ни один самый крепкий курсант не мог совладать с ним. Куда уж мне, далеко не силачу, справиться! Он из меня лапшу сделает.

И хотя светило солнце, мне казалось, что на поляну спустилась ночь.

Натягиваю на себя тяжеленный дрессировочный костюм, а пальцы не слушаются, озноб трясет…

В это время вы подошли ко мне и спросили: «Страшновато, товарищ Кублашвили?»

Не хотелось, неудобно мне было признаваться, но с языка как-то сорвалось: «Немножко есть…» — «Да, вид у вас, безусловно, не геройский, — сказали вы. — А ведь собака инстинктивно чувствует, когда боишься ее… Ладно, разоблачайтесь. Тряхну-ка я стариной… Нет, костюм мне не нужен, обойдусь куском мешковины».

Я тогда не поверил своим ушам. «С одним мешком на Дика?! Да он вам…» — «Давайте, давайте мешок! Ничего со мной не станется. Не такой уж Дик и страшный, как считают некоторые военные».

Остальное было для меня словно во сне. Я видел, что на вас понесся Дик, даже зажмурился от страха.

Карацупа усмехнулся.

— И напрасно. Безусловно, хорошо дрессированная овчарка — грозное оружие, но умеючи и с ней можно справиться. Главное — сохранить присутствие духа. Куда бы овчарка ни нацелилась, везде должна встретить обмотанную мешковиной руку.

— Легко сказать — встретить! — воскликнул Кублашвили.

— Разумеется, зевать не приходится. Реакция должна быть мгновенной. Кроме всего прочего, надо знать психологию собак.

«Уж он-то, наверно, знает о собаках больше, чем они сами знают о себе», — невольно подумал Кублашвили и сказал:

— Точно так вы тогда и объяснили. Но что слова, когда мы своими глазами увидели высший класс дрессировки…

Карацупа поморщился.

— Ладно, Варлам! Давай без этого самого… Не терплю дифирамбов, славословий. Ты мне лучше скажи, — Карацупа повернул Кублашвили к свету, — почему невеселый, что стряслось?

Да, от Никиты Федоровича ничего не скроешь. И Кублашвили откровенно рассказал обо всем, признался, что намерен демобилизоваться.

Карацупа внимательно слушал. А когда Кублашвили кончил говорить, положил тяжелую руку ему на плечо.

— Тянет, говоришь, домой? Что ж, охотно верю… Только помню, зашел разговор между молодыми пограничниками, где кому хотелось бы служить. Кто говорил — на Дальнем Востоке, кто — на берегах Прута, кто — на Черноморском побережье… И каждый на своем стоял. А один коммунист, шахтер и сын шахтера, разрешил этот спор. Он сказал… — Карацупа свел к переносице брови.

Кублашвили почувствовал, что кровь бросилась в лицо.

— Да, я тогда сказал: всюду родная земля.

— Именно так, Варлам, ты и сказал… Эти слова врезались мне в память. Хорошие слова. С большим смыслом. — Карацупа, словно прицеливаясь, прищурил левый глаз и задумчиво добавил: — И эту, брат, землю надо беречь и охранять от врагов. А врагов у нас немало. В мире, сам знаешь, неспокойно. И еще скажу, чувствую в тебе, Варлам, «пограничную косточку». Такие люди нам нужны, мне будет жалко, если ты расстанешься с границей… Кстати, много у тебя задержаний после школы?

На какую-то минуту Кублашвили растерялся. Назвать цифру — это, по существу, ничего не сказать. Что сухая цифра? Разве передаст она всю сложность службы, когда ты обязан, ничем себя не выдавая, всматриваться, прислушиваться к шорохам, без слов, без права накурить, согреться у костра. Когда союзниками твоими становятся туман и темень, метель и дождь.

Не лучше ли рассказать про вьюжную февральскую ночь, ту памятную ночь. По рыхлому тяжелому снегу шел он впереди поисковой группы. Не все гладко было в тот раз. Овчарка, распоров где-то лапу, прихрамывала, оставляя за собой кровавые пятнышки; она часто теряла след и тогда начинала скулить, а найдя его, снова вела дальше.

Нагнали диверсантов, когда поредел, побелел воздух и из-за леса неторопливо выполз мутный рассвет. В свист и завывание ветра вплелись раскатистые автоматные очереди.

Рассказать, как, рассекая тусклое ночное небо, взвиваются, шуршат, разбрызгивая искры, ракеты; как стреляли в него и стрелял он, ощущая податливо упругий спусковой крючок; о том, что вначале ему казалось, будто все пули летят прямо в грудь, и сердце останавливалось, словно его уже не было; и как страшно, да, он не боится этого слова, страшно, когда пули, угрожающе взвизгивая, пролетают над тобой; и что не раз вспоминал он добрым словом старшину заставы, жестко требовавшего, чтобы пограничники брали в наряд полный боекомплект, потому что патроны в бою дороже хлеба.

Рассказать, что ему фантастически везло: пули свистели так близко, что, казалось, задевали волосы на голове; продырявили фуражку, шинель, а он остался жив и невредим.

Рассказать, как бежал за овчаркой по жесткому, колючему жнивью и почерневшей картофельной ботве. На какой-то миг в сердце закралась смертельная тоска. Показалось, что он, Кублашвили, остался один на сотни километров и где-то очень далеко, за тридевять земель, люди, огни, тепло. Овчарка вела по слежавшейся, нешуршащей листве через осенний лес, голый и мокрый. Тонкие ветки ольшаника стегали по груди. Луна мутно просвечивала сквозь рваные тучи. Потом над кустами и деревьями, затопляя все вокруг, поднялся густой туман. В лощине натолкнулся на заброшенный колодец со сломанным журавлем. А чуть дальше в полуразвалившемся сарае, под кучей прелой соломы отыскал нарушителя.

Рассказать о розыске прокравшегося из-за кордона лазутчика. Поля едва оттаяли, и земля, точно резиновая, подавалась под ногами. Глубокие колеи были до краев наполнены мокрой снежной кашей. Измученные и продрогшие, шли они с ефрейтором Кирюхиным мимо спящих хуторов через лес и болото. В темном, словно вороненая сталь, небе со свистом и гоготом проносились гуси, курлыкали журавли. В можжевеловом подлеске увидели седые, чуть теплые угли костерка. По-видимому, тот, кого они искали, делал тут короткий привал. Врага настигли за много километров от места перехода границы. Яростно отстреливался он из двух пистолетов, и все же они взяли его…