Вениамин Росин - И здесь граница Страница 6

Можно было бы рассказать и про верного, преданного друга — овчарку, не раз и не два выручавшую из беды. И даже про видавшую виды, побуревшую от дождей и пыли, многострадальную солдатскую шинель. Нередко служила она одеялом. Укрывала от непогоды. Спасала от холода. На ней вытаскивал он из-под вражеского огня раненого товарища.

Многое мог бы рассказать Кублашвили, но вовремя остановил себя. Никита Федорович наверняка очень занят, он служит в штабе погранвойск, сейчас приехал по делам в отряд. Нехорошо задерживать его.

И Кублашвили коротко ответил:

— Не довелось мне, как говорят в Грузии, поймать дэва за ухо [4], но двадцать восемь задержаний в послужном списке имеется.

— Двадцать восемь… Неплохо, Варлам, очень даже неплохо… Это мне с Ингусом только за один год удалось изловить полторы сотни нарушителей. Обстановка была иная, соответственно и результаты. Будь на моем месте другой, то действовал бы, уверен, не хуже, а возможно, и лучше…

Кублашвили показалось, что слова о своей безвозвратно прошедшей боевой молодости Карацупа произнес с какой-то едва уловимой грустью. Ведь ему довелось начать пограничную службу на прославленной дальневосточной заставе, которой командовал Иван Корнилович Казак. Тот самый, что в конце октября 1929 года с десятком бойцов отразил нападение большой группы вооруженных бандитов.

В глухую дождливую ночь враги перешли вброд мелководную пограничную речушку и, уверенные в успехе, с душераздирающими воплями ринулись в атаку. Но они рано торжествовали победу, их встретил сокрушительный отпор. За станковым пулеметом тогда лежал сам начальник заставы, а его жена, Татьяна, заняла на время боя место второго номера пулеметного расчета.

Без малого двести вражеских трупов осталось у иссеченных пулями кирпичных стен казармы, ставшей вторым домом для Никиты Карацупы.

— Обстановка, брат, была другая, — задумчиво повторил Никита Федорович. — В конце тридцатых годов японская разведка делала ставку на массовый заброс агентуры, проявляла на нашей границе бешеную активность. Белогвардейские диверсанты, хунхузы, контрабандисты всех мастей не давали покоя… Да и в конце концов дело не в количестве задержаний. Хорошо, просто замечательно, если бы они вообще не лезли к нам. А сейчас двадцать восемь — немало.

— Было бы больше, Никита Федорович, да осенью на операции сорвался Балет с мостков в речку и схватил воспаление легких. Как ни лечили, что только ни делали, а спасти не сумели.

— Какой еще Балет? — удивился Карацупа. — Насколько помню, в школе у тебя была Гильза. А Балет — у старшего сержанта… — Карацупа наморщил лоб. Он отличался завидной памятью, помнил имена и фамилии многих своих учеников и клички их собак. — У старшего сержанта Зимина, — уверенно сказал. — Да, у Зимина! Этот Балет крупный такой, темно-серой масти. Характер имел строгий… Следовик неплохой, весьма приличная собачка.

Кублашвили невольно отметил, что Карацупа сказал не «собака», а «собачка», и это в его устах звучало высшей похвалой. Так ласково мог говорить лишь человек, беззаветно любящий свою работу, свое дело.

— Вы не ошиблись, Гильза у меня была. Работал я с ней, задержания имел. Но тут Зимин в запас ушел. Определили Балета в резерв. Кто знает, сколько бы он там пробыл, да при прочесывании леса овчарка сержанта Анохина глаз потеряла. Начал Анохин Балета к себе приручать. Время идет, а толку никакого. Не подпускает его Балет, зубами, как волк, щелкает. Ну просто не собака, а Змей Горыныч. Анохин и в вольер войти не решался. Бачок с кормом на лопате подавал.

А мне Балет, сам не знаю почему, нравился. Пес, что и говорить, серьезный. Подумал: если наладить с ним контакт, — лучшего помощника и желать нечего… Одним словом, Гильзу передали Анохину, а мне — Балета.

Кое-кто отговаривал. Намаешься, дескать, с этим зверюгой, хлебнешь горя. Не работа будет, а мука.

— Ну и как? — с интересом спросил Карацупа.

— Повозиться, конечно, пришлось. Один раз чуть было полруки мне не отхватил.

Кублашвили до мельчайших подробностей помнил день, когда он принялся завоевывать доверие Балета.

Услышав свою кличку, пес повернул голову, насторожился. Он не бросился на Кублашвили, зная по опыту, что от человека его отделяет густая металлическая сетка вольера.

До этого дважды в день ему просовывали миску с едой. Длинным крючком вытаскивали пустую посуду из вольера. Кублашвили поступил по-своему. Ласково повторяя «Кушай, Балет, кушай!», он приоткрыл дверь вольера и спокойно поставил миску на пол.

Ничего подобного Балет не ожидал. Шерсть на загривке поднялась, он зарычал и подошел к миске. Неторопливо принялся есть.

Суп был вкусный, но — удивительное дело! — оказалось его совсем мало, чуть побольше стакана.

Балет вылизал миску и улегся, привалившись боком к деревянной стенке, отделявшей соседний вольер.

Положив голову на передние лапы, пес зорко наблюдал за Кублашвили. Этот худощавый сержант все больше и больше удивлял его. Смело, без всяких там крючков, забрал миску, снова плеснул в нее из кастрюльки стакан-полтора супу…

Маленькие порции, выдаваемые с интервалом в десять-пятнадцать минут, разожгли аппетит. Теперь Балет не то чтобы заискивающе, а скорее выжидающе следил за действиями своего нового хозяина.

Каждую свободную минуту Кублашвили проводил около Балета. И кормил его, если можно так выразиться, в час по столовой ложке.

— Повозиться пришлось, — повторил Кублашвили. — И немало. На четвертые сутки лед был сломан. Увидев меня, Балет вильнул хвостом. У нас стало налаживаться что-то вроде дружбы. Правда, дружба эта была не на равных. Один приносил суп, другой ел да еще рычал и смотрел исподлобья. Но постепенно все же нашли общий, что ли, язык. Начали мы службу нести. Я Балетом был доволен, и он, думается, на меня не обижался. И все бы хорошо, если б не подхватил он воспаление легких. Сколько мерзли мы с ним, мокли — и ничего, а тут на тебе, не выкарабкался… «Безлошадный» я теперь, Никита Федорович, — Кублашвили горько вздохнул: — Просто у разбитого корыта. Эх, как Балета жаль! — сказал дрогнувшим голосом.

— Вот и я так же остался, когда Ингуса моего убили. Отменный был пес, просто удивительный. Кажется, только говорить не умел. Бровью, бывало, шевельну, а он уже знал, что делать. Разве сумел бы я без него взять девять отпетых, да еще вооруженных нарушителей? Ни за что… Никогда.

Еще в учебном подразделении Кублашвили слышал необыкновенную ту историю, а тут представился случай услышать ее от самого Карацупы. Подмывало спросить: «Как же это вышло?», но одернул себя. Не следует злоупотреблять добротой Никиты Федоровича. И все же с языка сорвалось:

— Один против девяти?!

— Ну почему же один? — возразил Карацупа. — А Ингус?! Да-а, так вот, как-то ночью, проверяя линию границы, обнаружили мы с ним следы нарушителей. Это нынче в нашем распоряжении рации, телефонная связь с заставой… А в те времена вся надежда на собственные ноги, на трехлинейку, коня да собачку. Потянул Ингус по следу. Началась погоня. Болотистые распадки. Крутые сопки. Густые заросли ольхи.

По отпечаткам на земле я определил, что нарушителей девять человек. Не подумай, что бахвалюсь, но в сердце моем не закралось сомнение. Ежедневно перед выходом в наряд я внутренне готовил себя к возможным стычкам, продумывал, как поступать в самых различных ситуациях и обстоятельствах. И в этот раз у меня был готов план действий.

Настигли мы их примерно в четырнадцати или пятнадцати километрах от границы. Вижу, идут гуськом по лесной тропе. Ни минуты не медля и не раздумывая, громко приказываю: «Стой! Бросай оружие! Руки вверх!.. Загаинов, заходи справа! Лаврентьев, Козлов — слева, остальным — на месте! Заходи, окружай!..»

Ингус хорошо знал свои обязанности. Он помчался вперед, попутно цапая нарушителей за что попало.

Уже позже, на заставе, задержанные признались: нападение застало их врасплох, они растерялись, посчитав, что окружены отрядом пограничников.

Как видишь, Варлам, всякое у нас случалось. Вместе с Ингусом и горе мыкали, радость делили. Понимаю тебя и сочувствую, но отчаиваться не надо. Без потерь, сам знаешь, не бывает. Другого помощника готовить тебе придется. В резерве посмотрим. Кублашвили покачал головой.

— Не-ет, не будет уже у меня такого, как Балет. Да и бегать мне стало трудновато. Ревматизм, что ли…

— Мда-а… — протянул Карацупа и нахмурился. — И все же не уходи с границы. Вот на днях прочитал я у Хемингуэя, что каждый человек рождается для какого-то дела. Ты, Варлам, рожден для границы, А если здоровьишко пошаливает, то найдется для тебя другая, подходящая работа.

Карацупа поднялся со стула.

— Да, найдется! — повторил сердито, словно возражая кому-то. — Зайдем, поговорим! Шагом марш за мной! — и решительно потянул на себя обитую дерматином дверь.