Газета Завтра - Газета Завтра 252 (91 1998) Страница 5

Насколько оправдан такой выбор, стоило ли ради него уничтожать великую Советскую державу - покажет время. Но в нем, наверное, навсегда памятником и символом прошлого останется девятипудовый канцлер Коль, один из героев романа России с Германией.

Владимир ВИННИКОВ

Георгий Семенов СОЛДАТЫ ПАМЯТИ

Под липами перед “Белым домом” - мемориал. Поминальные кресты, часовенка. Стелла с фотографиями убитых в том октябре. Воссозданная часть баррикады. Огромные полотнища флагов, под какими сражались защитники той, народной, Конституции.

По сути, это идеологический цех, работающий круглосуточно. Десятки тысяч людей, как-то не хочется говорить посетителей, прошли сквозь этот мемориал за пять лет. Здесь им открывали глаза на происшедшее. Тем же шахтерам, поселившимся нынче летом в палаточном городке возле мемориала. “А мы-то думали, что тогда только три человека погибло!” Поначалу они путали события 1991 и 1993 годов. Потом все поняли. И без преувеличения можно сказать, что львиная доля их упорства состоит из энергии этого мемориала, стоящего на земле, пропитанной кровью жертв восстания.

“Вахта памяти” - так называют себя несколько стойких бойцов, оставшихся тогда, в 1993 году, в живых. Они возвели эту идейную, духовную баррикаду на месте сметенных танками и пять лет не покидают ее.

Художник Андрей Подшивалов, чья выставка на днях открывается в Думе, - лидер этой группы, с восхищеньем рассказывает о своих друзьях.

Об Анне Александровне Ермаковой говорит как о человеке, который бы мог стать великолепным прототипом для создания монументального образа са-мопожертвования ради России. Она, вместе с тем, обаятельная, деликатная и терпеливая. У нее большая семья, много внуков. Так что не от одиночества она едва ли не каждый день приходит сюда.

Другой “солдат памяти” - Виталик. Скромняга. Не захотел даже называть свою фамилию. Он - настоящий трудоголик. Его рабочей хваткой изумляет-ся Андрей Подшивалов. Сколько Виталик перевернул тут земли, бетона, арматуры!

Или Зинаида Константиновна Иванова. Фронтовичка. Бывший снайпер. Неунывающая певунья. Еще скромная, немногословная Валентина Павловна Александрова. И многие другие - настоящие герои сопротивления, баррикадники, окопники. Солдаты армии спасения России.

Вечер. Белым мрамором сияют в синем небе подсвеченные прожекторами башни сталинской высотки на Площади Восстания. Шумит на ветерке бумажными, увядшими листьями липа над моей головой. Я иду по мемориалу не в силах сдержать горьких вздохов. Спазм подступает к горлу, когда останавливаюсь у воссозданной баррикады. Вот они - куски асфальта, булыжники, сложенные горкой, как ядра у Царь-пушки. Прутья арматуры, балки и брусья. Несколько термосов. Котелок над костровищем. Алюминиевая ложка.

Я наклоняюсь, поднимаю с земли эту сплющенную погнутую ложку, вдавленную гусеницей танка в тротуар. Ее выковырнули из асфальта “хранители музея”. На ней - остатки вара, царапины. Я кручу ее в руках, рассматриваю, и сквозь наплывающую пелену вижу “всю ее жизнь”.

Вот новенькую, только что отштампованную на заводе в букете с другими вынесла ее из мойки в зал рабочей столовой крикливая судомойка, пусть будет Верка - работала в ту пору такая на Зацепе, рядом с моей холостяцкой квартирой.

На ходу она стряхнула с этой ложки воду и сунула веселком вниз в ячейку возле кассирши. Первый вытащил и положил ее на поднос шофер самосвала, возивший бетон на стройку, сорокалетний мужик - лимитчик со щербинкой на верхнем резце. После мойки ее вполне могла облюбовать старуха с пласт-массовой челюстью на присосках, столовавшаяся по карточкам для нищих. Опять бросок в кипяток, и уже худой бледнолицый студент со сплошь плом-бированными коренными наворачивал ею и щи, и кашу, и макароны. Вымытая, сполоснутая, она неохотно нырнула затем в рот ожидавшего места в го-родской больнице крестьянина из Подмосковья с желтыми, изъеденными никотином зубами. Перед закрытием столовой и я скоблил ею тарелку.

Погас свет в зале, утихла вентиляция. Верка с уборщицей вдоволь накричались о нищенском заработке, заглазно разнесли в пух и прах вороватую директрису. Старые тусклые ложки вповалку лежали на подносе и не обращали внимания на бабьи голоса, а эта новенькая слушала в полное ухо, вылезши на самый край кучи. Ее, такую свежую, такую непорочную, и выхватила Верка перед тем, как погасить свет, и, ругая обвальную приватизацию, сунула себе в сумку.

Так ложка обрела семью. Квартира оказалась полна ее родичами такого же простонародного происхождения - алюминиевыми вилками, алюминиевыми кастрюлями, алюминиевыми кружками…

У Верки жизнь ее забурлила. Старший сын отливал в ней свинцовые грузила для донок. В руках отца она была орудием кары, наносила красные метины на лбы дерзких отроков. А младший однажды, оставшись в квартире один, запустил ее в банку с вареньем, забыл вынуть, и она до лета простояла по горло в ягодной жиже, одурела от бражного духа и прониклась отвращением к этому пьянящему запаху. Она страдала от сивушного духа, и в последнее время все чаще, когда муж Верки, сварщик речного порта, придя домой к полуночи, хлебал ею остывший суп. Забыв о еде, подолгу держал перед ртом и говорил в нее, будто в микрофон:

- А хоть и пропил ваучер, так свой! Молчать! Кто в доме хозяин?!

- Чтоб вы там в порту все позагибались, - визжала Верка. - Вон на базаре на узбеков поглядеть любо-дорого. Трезвехоньки. А русские мужики с бу-тылкой родились.

- Молчать! Клевета! С восемьдесят шестого по восемьдесят девятый кто не пил? Даже пива? Потому что не совали на каждом углу. Вывод соображаешь? Русский человек пьет столько, сколько ему наливают. Сейчас выше горла. И не-спрос-та! Такой у них расчет!

- А о детях у тебя есть расчет? Оба без сапог на зиму остались, - кричала Верка.

- Мы с тобой, Верунчик, не пропадем и ребят прокормим, и на сапоги заработаем. А вот Россия-то наша как? О ней-то кто подумает?

И сварщик в сердцах бросал ложку на стол, шел в комнату, вставал на колени перед фотографией отца, рыдал тяжелыми, пьяными слезами.

Верка мягчала сердцем, вздыхала, стаскивала с него рубаху.

- Иди спать, патриот.

Утром он стыдился этих слез. Взъерошенный, с помятым лицом пил чай, не дотрагиваясь до ложки, хотя каша парила перед ним на тарелке.

Потом ехал на метро до Автозаводской и до Южнопортовой - на автобусе, оберегая в давке сумку, горячую от супа и каши в пол литровых банках, а заодно как бы оберегая и эту ложку, лежащую в пакете вместе с хлебом в пригреве банок - мягко и духовито.

До обеда в шкафчике ложка слушала, как в цехе звенело и грохотало стальное племя двутавров и швеллеров. А в обеденный перерыв в углу затихшего дока, зажатая в руке хозяина, опять подолгу задерживалась порожней у его рта или указкой выбрасывалась по сторонам.

- Чего ты мне мозги пудришь - приватизация, приватизация, - кричал хозяин. - Как только какое-нибудь темное дело, так и слово непонятное. Скажи по-русски: дележка! И если после этой дележки у него оказался миллион, а у меня х.., значит, он мою долю хапнул.

И пахнущая пережженным железом рука хозяина до полусмерти сжимала черенок ложки.

После обеда ложка засовывалась в пакет вместе с порожними банками, и вечером, весело бренча на каждом шагу хозяина, возвращалась домой, попадала в шершавые, растрескавшиеся от воды Веркины руки.

Из домашнего душа в кухонной раковине, из чистого полотенца, сухая и теплая, ложка выскальзывала на семейный стол, и если оказывалась в хозяйкиной тарелке, то радовалась, что миновала переперченную картошку хозяина.

- У Маньки мужик по триста тысяч приносит, - дуя на ложку, ворчала хозяйка. - Манька говорит мне, пускай твой Федька к нему переходит. У них там железные двери делают - и сварщики нужны.

- Я корпусник! Имею допуск на атомные реакторы, а ты хочешь, чтобы я для воров двери клепал?! Они меня ограбили, а я им еще сейфы лепи! Чтобы больше об этом ни полслова!

- А тогда я водкой пойду спекулировать!

- Увижу - все бутылки об асфальт.

- Неуж, Феденька, у родной жены не купишь? Ведь я тебе со скидочкой.

- Детей постыдись, Вера!

- И они пускай вон тоже хотя бы машины моют.

- Может еще ж… у них будут подтирать мои дети? Увижу - всыплю по первое число.

Все семейство молчало, только ложки переговаривались, стучали по тарелкам, скоблили донца. Общепитовская, удочеренная в руке хозяйки, сама того не желая, громче и злее всех.

Но день заканчивался, как всегда, ее мирным лежанием в буфетном ящике бок о бок с ножом.

Жить бы да жить ей и дальше в Веркиной семье, да судьба распорядилась по-своему. Как-то вечером, когда ложка вылавливала для хозяина из похлебки слизистые лисички и скользкие опята, хозяйка сказала:

- Капусту пора солить, окна на зиму закупоривать, а он - Конституцию защищать. Ну - прикрыли этот Верховный Совет, ну и что? Булочную у нас закрыли, я ведь не митингую.