Газета Завтра - Газета Завтра 252 (91 1998) Страница 6

- Капусту пора солить, окна на зиму закупоривать, а он - Конституцию защищать. Ну - прикрыли этот Верховный Совет, ну и что? Булочную у нас закрыли, я ведь не митингую.

- А надо бы. Наглеть никому не позволено.

- Теперь за километр приходится за хлебом бегать. И ничего.

- Сравнила тоже. Там людям из бачка смыть нечем. Свет им вырубили. Даже в тюрьме такого не бывает.

- А когда трассу меняли, мы ведь тоже без воды жили две недели? И ничего!

- Это случайность. Авария. Секешь? А если бы специально для того, чтобы выкурить тебя из квартиры?

- Пускай только попробуют - глотку перегрызу.

- Ну дошло, наконец?

Хозяин ушел. Верка не спала. Заполночь все алюминиевые обитатели буфетного ящика были разбужены сильным рывком. Приватизированная ложка первая попалась под руку и мигом оказалась в Веркиной сумке между банок. Началось слепое, лихорадочное передвижение. Судя по частоте и силе толчков, Верка большую часть пути бежала. Вдруг послышался хрусткий рокот - будто несколько человек топтались на железной крыше.

- Вот сволочи! Это они дубинками по щитам. Для устрашения. Сейчас на нас попрут. Беги, баба, спасайся.

- Да куда же я побегу, - закричала Верка. - У меня мужик там. Я ему поесть принесла.

Сумка ударилась обо что-то. Банки разбились. Верка завопила. Стекла вонзились в ложку, чудовищными зубами выгрызли заусенец в алюминии.

Верка визжала, ползла на четвереньках, но сумку из рук не выпускала.

Добравшись до дому, она вывалила из сумки месиво и тем же стеклом, что и ложка, порезалась. И когда на другой день хозяин сам явился с баррикад за теплыми вещами и напильником сточил заусенец на ложке, Верка ревниво сказала:

- Мне дубинками по бокам, стеклом до крови, а вы там небось водку жрете напропалую. Дорвались до свободы.

- Верунчик, там сухой закон. Святое дело не поганим.

- Ну, подежурил и хватит. Совесть чиста. Пускай теперь другие дежурят.

- Не бойся. До стрельбы не дойдет.

И хозяин, взяв с собой ложку, снова ушел на баррикады.

Так ложка вернулась на общепитовские круги своя. На баррикадах ее мыли реже. Обтирали клочком газеты или тряпицей. Клали на доски, на кирпичи, иногда она падала на землю. Кому только она ни послужила в те дни на берегу Москвы-реки.

Черенком ее размешивал сахар в чае перешедший на сторону восставших майор милиции. Телеоператор из Ленинграда откручивал ею пластмассовый винт на своей камере. Ее брала растрескавшимися от поцелуев губами московская девка. Ее обсасывал пресненский пьяница и нищий с отвратительной язвой на языке, о которой знала только ложка…

Ранним утром матрица танковой гусеницы бездарно и тупо попыталась выдавить некую новую форму из этой простой ложки. Получилось странное, никому не нужное изделие, которое я, повертев в своих руках, снова положил к экспонатам музея под открытым небом у “Белого дома”…

С другой стороны к баррикаде подошли мама с дочкой лет пятнадцати.

Анна Александровна Ермакова, оставив метлу, взялась рассказать девочке, как все происходило здесь четвертого октября пять лет назад. Через полчаса девочка ушла, потрясенная рассказом ветерана последнего боя за Советскую власть.

Андрей Подшивалов с Валентиной Павловной тащили по траве арматурные сетки, до сих пор валявшиеся под стенами стадиона. Устраивала навес над скамейкой на случай дождя Зинаида Константиновна. Как всегда, она что-то напевала. Я прислушался и стал записывать слова: “Офицеры, солдаты, как вам спится ночами? Если сон вас покинул - это можно понять. В октябре расстреляли вы крестьян и рабочих, вы из пушек палили в свою Родину-мать. В октябре растоптали вы геройскую славу. Хорошо сволочь-Ельцин, видно, вам заплатил…”

Песня долгая, как всякая народная. Поется негромко, переворачивает душу, очищает память…

Александр Синцов БЕЗ КОРМИЛЬЦА

У нее чистое белое лицо и сильная ладная фигура русской женщины. Голубые глаза и курносый улыбчивый нос. Светлые волосы стянуты и сколоты сзади. Ходит она по своей однокомнатной квартирке на крепких ногах быстро. Поворачивается стремительно.

- Я всю жизнь в торговле! Двадцать пять лет в новогиреевском универмаге отработала.

Говорит походя, выбегая на кухню за спичками и давая прикурить слепому, слегка парализованному “деду”.

- Это у меня второй дед. Первый, отец Геннадия, помер семнадцать лет назад… Ну, затягивайся, затягивайся, а то мне пальцы обожжет!

Семеня ногами и обшаривая пространство впереди себя, дед выдвигается с дымящейся сигаретой на балкон, на свежий воздух. Там его нос чует в струе ветерка запах пива из точки разлива - запах многих счастливых деньков его безвозвратно прошедшей жизни.

- Завтра поеду на кладбище к Гене. Фотография совсем испортилась. Надо будет поменять. Вот получу больничные - и могилку устрою.

Она проводит ребром ладони себе под грудью, потом вдоль живота и говорит:

- Меня ведь летом вот так и так разрезали. Две операции сделали. По женским и еще одну. Полтора месяца провалялась в больнице. Выписалась как раз перед первым сентября. Попросила в долг у заведующей магазином шестьсот рублей - внучку одела к школе.

- Это вы про дочку Геннадия?

- Вся на него похожа! Он бывало ногти грыз. И эта тоже. “Я вся в папу!”. За больничный мне начислено шестьсот тридцать рублей. Долг отдам и еще Анечке на шоколадку хватит. Ой, уже два часа. Побегу ее из школы встречу, а вы здесь посидите. Я быстро сбегаю. Минут двадцать подождите.

Матушке без году шесть десятков, а силенок и воли на пятерых. Годы, прошедшие после гибели сына, заживили потрясенную душу. Я бывал у матерей солдат, погибших в чеченской войне, через месяц после похорон, видел, кожей ощущал живое страдание, сам уходил из таких домов потрясенный. Здесь - трагедия отдалена, душа защитника баррикад 93-го года давно отлетела на вечный покой, оставив в покое и любящих.

Отлетала трудно, в два приема.

Вечером 4 октября он добрался до дому, до подъезда. Подняться на ступеньки сил уже не хватило. Взрывной волной его ударило головой о стену. Думали, пройдет. Дома утром стал биться как в припадке эпилепсии. Вызывали врача. Положили в больницу. Врач вышел после осмотра и сказал, что требуется операция на черепе. Теперь матушка со вздохом вспоминает, что тогда не надо ей было задавать обычного для наших дней вопроса: “Сколько это будет стоить?” Сделали трепанацию черепа. Вставили металлическую пластинку, и парень еще некоторое время жил. Хотя правая сторона тела отказала, как вскоре после его смерти у курящего сейчас на балконе деда. Дочке тогда было семь лет. Она помогала отцу чистить картошку - держала клубень, а он срезал кожуру. А было баррикаднику тридцать четыре года. Паралич не отпускал. Вскоре стал замечать, что жена погуливает. Ужасно страдал, так как был ревнив от природы. Блудящую жену не вернешь и новой не обзаведешься. Какой смысл упираться в кухне с картофелечисткой? Гуляй, пока еще ноги носят!..

И быстро он сошел в могилу.

Что там у него в жизни было светлого?

Голуби.

Он держал их зимой на антресолях, а летом - на балконе. Они летали по комнате - и стремительные горлинки, и тяжеловесные витютени, сизари и клинтухи. Мать любила сына и терпела “птицеферму”.

Потом он служил в армии на Камчатке. Вернулся неожиданно. Звонит матери в магазин: “Это я, мама!” - “Как хорошо тебя слышно, Геночка!” - “Так ведь я, мама, уже в Москве!..”

На заводе “Прожектор” работал электрокарщиком. Потом шофером гонял по Москве грузовики… Много разных дней и ночей прожил, счастливых и так себе. И теперь уже никто не узнает, почему он оказался на баррикадах той осенью.

Он после своего ранения и операции вернулся как бы с того света, от тех, кто не вернулся. Поэтому я спрашивал у его матушки: жалел ли он о том, что с ним произошло? Не раскаивался ли? Она не помнит, чтобы он что-то наподобие проклятий слал мятежным вожакам. Хотя о том, что проиграли - жалел.

Оставшись один, я разглядывал Геннадия на фотографии. Невысокий крепыш с очень твердым, жестким взглядом - всегда чуть искоса. Как стремительно и сокрушительно время! Уже сам его тип лица принадлежал другой эпохе. Так же рассматриваешь фотографии дореволюционные, довоенные…

Покурив на балконе, довольный дед вслепую подшаркивается к своей лежанке, разобранной днем и ночью, - с чистыми простынями и многими подушками в изголовье. Медленно, тяжко садится. Пожелтевшие мертвые глаза направляет на телевизор, работающий с утра до ночи. Старый этот, тоже слепой “Горизонт”, включен на первую программу. Мы долго, молча смотрим какой-то советский фильм.

- А где Тамара-то? - спрашивает дед.

Когда я сообщаю, что хозяйки нет дома, дед отваживается попросить у меня прибавить громкость. Совсем как подросток, который, оставшись без присмотра и родительской власти, торопится врубить музыкальную систему. Я включаю “ящик” на полную мощность, доставляю еще одно удовольствие в жизни деду - послушать телевизор.